Антология советского детектива-45. Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Семенов Юлиан Семенович. Страница 28

— Нёма, — попросил Павел Брока, — узнай, как дела на «Науке», сообщи наши координаты на восьмерку и стань рядом: поищи льдинку.

— Есть.

— Геворк, нам еще далеко?

— Примерно час сорок минут лёту.

Богачев сразу же вспомнил струмилинский рассказ о том, что отец не признавал слова «примерно». Он очень сердился, когда слышал это слово, и всегда требовал точного ответа — до секунды.

«Отец был прав, — подумал Павел, — только так можно было поступать в обычные дни, когда рейс проходил спокойно, а не так, как сейчас. Учить надо в спокойной обстановке. И потом я не имею права никого учить, потому что я сам ученик».

— Спасибо, Геворк, — сказал Павел.

— Я передал координаты, на «Науке» все спокойно, «СП-8» дает плохой прогноз. Видимости почти нет.

— Хорошо. Ищи льдинку.

— Есть.

Павел посмотрел на Володю Пьянкова. Тот был в поту, и у него дрожали жилы на шее от напряжения. Пьянков тоже посмотрел на Богачева. В глазах у него была злость и совсем не было страха. Он тянул на себя штурвал что было силы. Павел подумал, что если им придется так держать штурвал еще в течение десяти-пятнадцати минут, то силы вконец оставят их.

Богачев вспомнил, как он штурмовал Эльбрус два года тому назад. Там был один парень — сильный и красивый. Он первый поднялся на вершину и сказал:

— Мускульное напряжение при спуске — для зайцев. Считайте меня соколом.

И, оттолкнувшись палками, он понесся вниз на лыжах.

— Стой! — закричал ему вслед руководитель восхождения.

Но парень не остановился. Он исчез в белом сверкающем снежном поле. Оно, казалось, просматривалось далеко-далеко, вплоть до скал, черневших внизу. Но парень исчез в этом открытом снежном поле через мгновенье. Его нашли через час. Он был внизу, у самых скал. Он лежал на спине, и из носа и изо рта хлестала кровь. Резкий спуск вниз, с неба на землю, опасен так же, как и резкий взлет с земли в небо.

— Володя, — сказал Богачев, — давай попробуем постепенно отпускать штурвал, а потом так же постепенно принимать его на себя. Только постепенно, а не резко.

— Есть…

Они стали постепенно отпускать штурвал. Самолет шел по-прежнему совсем низко над океаном. Но он не стал опускаться еще ниже, хотя Богачев и Пьянков слегка отпустили штурвал.

— Хорошо, — приговаривал Богачев, — очень хорошо, Володя, просто очень хорошо…

Так продолжалось минуты две-три. Потом самолет резко повело вниз.

Пьянков хотел было принять штурвал резко на себя, но Богачев сказал:

— Спокойно, Вова.

И начал осторожно выжимать штурвал на себя. Но самолет тянуло вниз. Его тянуло вниз неуклонно — невидимой и страшной силой. Так у Павла бывало во сне. Во сне всегда самое страшное — всемогущее, и ничего с ним нельзя поделать. Победить это всемогущее и страшное можно только одним — надо проснуться. Павел зажмурился, потом резко открыл глаза, снова зажмурился и снова открыл глаза, но увидел он то же, что и мгновение назад. Он увидел серую хлябь неба и зеленоватый стеганый чехол на потолке кабины.

— Резко! — скомандовал он Пьянкову. — Резко, Вова!

Они враз приняли штурвал на себя. Самолет затрясло, как больного лихорадкой. В кабину заглянул Женя Седин из морозовской экспедиции.

— Плохо, ребята? — спросил он.

Ему не ответили. И Аветисян и Брок, схватившись за штурвалы Володи и Богачева, помогали им. Самолет трясло по-прежнему, но он перестал идти вниз. Теперь он шел по прямой, но его все время трясло.

— Ребята, — повторил Седин, — это я к тому, что, может, успеем домой радиограммку, а?

— Возьми в аптечке валерьянки, — сказал Аветисян, — и выпей весь пузырек до дна. Это иногда помогает.

Но самолет трясло все сильнее и сильнее. Звуки, появившиеся в самолете, походили на рев сотни бормашин в кабинете зубного врача. И потом все время что-то противно дребезжало. Пьянков и Богачев снова посмотрели друг на друга, и в глазах у них были злость и недоумение…

«Я старался заменить Жеке мать, но так же, как искусственное сердце никогда не заменит настоящего, так самый заботливый отец не заменит матери, пусть даже беспутной. А моя Наташа была прелесть и чистота, — думал Струмилин. — И все это я говорю сейчас, потому что полюбил парня, который сидит справа от меня. У Жеки нет матери. А в любви мать зорче своего ребенка. Жека может не увидеть его и не понять. Я понял его, но я — отец. А всякий совет отца дочери — диктат. Я так считаю, и меня трудно переубедить в этом».

Струмилин попросил Воронова:

— Геня, дай папиросу.

Морозов сказал:

— Павел Иванович, никакой папиросы не будет.

— Да?

Морозов улыбнулся и повторил:

— Не будет.

— Мне лучше сейчас.

— Я вижу.

— Ей-богу, меня вроде отпускает.

Морозов засмеялся.

— Володенька, дайте папироску. Христа ради.

— Христа ради хлеб подают. Папиросу — грешно. У меня мама верующая, она бы наверняка обиделась.

Струмилин улыбнулся. Ему действительно стало чуть полегче. Он лежал и смотрел в низкое серое небо. Он долго смотрел в небо, а потом увидел, как пролетела пуночка — единственная пичуга, забирающаяся сюда.

— Володя, — сказал Струмилин, — ладно, не давайте мне папиросы. Пойдите в палатку и передайте радиограмму на Диксон с немедленной ретрансляцией в Москву. Ладно?

— Конечно. Сейчас возьму карандаш и запишу.

— Там нечего записывать. Вы запомните так: «Кутузовский проспект, 22, квартира 123, Струмилиной Жене. Я тебя очень прошу выйти замуж за Павла, если он этого захочет. Отец». Запомнили?

— Это не так уж трудно.

— Передайте, Володя.

— Хорошо. Я сейчас передам. Только почему бы вам это не сказать ей при встрече, дома?

— Телеграф категоричней, — улыбнулся Струмилин и закрыл глаза. Ему все больше и больше хотелось спать.

«Наверное, это хорошо, — подумал он. — Когда проходит боль, всегда хочется спать. И когда проходит страх, тоже хочется спать».

Как бы сквозь сон он увидел поле Тушинского аэродрома. Это был тридцать седьмой год, лето. Он тогда занимался парашютизмом. Он был инструктором и готовил парашютистов к прыжкам во время воздушного парада. Все прыгали хорошо… С шестисот метров. А один парень выпрыгнул, и у него не раскрылся парашют. Он упал на поле и подскочил раза три, будто хорошо надутый волейбольный мяч. Струмилин подбежал к нему. Парень лежал бездыханный. Никаких ран на нем не было, только когда его стали поднимать, он весь был как гуттаперчевый. Принесся на своей белой машине начальник парада. Он спросил:

— Кто инструктор?

Струмилин ответил:

— Я.

— Возьмите его парашют, проверьте как следует, наденьте, поднимитесь на шестьсот метров и прыгните вниз. Сейчас же.

— Хорошо.

— Не «хорошо», а «есть!» — закричал начальник.

— Есть! — повторил Струмилин.

— Кто пилот?

— Я, — ответил Леваковский.

— Начинайте!

Самолет пошел кругами вверх. Леваковский сказал:

— Подожди прыгать, я тебя подниму метров на восемьсот.

— Не надо.

— Зачем множить одну гибель на две? Сиди, я поднимусь повыше.

— Не надо! — крикнул Струмилин.

Но Леваковский все-таки поднял его на восемьсот метров.

Струмилин выпрыгнул, но он не притронулся к кольцу. Он несся вниз затяжным прыжком. Когда до земли, несшейся на него вздыбленной спиралью, осталось метров четыреста, он рванул кольцо. Парашют выстрелил, Струмилина рвануло вверх, и он стал медленно опускаться. Он спускался вниз и чувствовал, что засыпает. И сквозь сон он видел, как уехал на своей машине начальник парада и на черной «эмочке» — ребята из НКВД. Летчики поймали его на руки, а он ужасно хотел спать и беспрерывно зевал.

Так было и сейчас. Он засыпал сладко и спокойно, часто зевая.

Из палатки вышел Морозов.

— Я передал, — сказал он.

— Спит, — шепнул Воронов.

— Тогда давай закурим, — предложил Морозов, — чтобы он не видел.