Антология советского детектива-45. Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Семенов Юлиан Семенович. Страница 34

— Все испанки черноглазы и стройны, — ответил парень и пошел к полицейскому, который сидел около телефона.

— Скажите ему, что я — писатель, — подсказал я испанцу. — Ведь на Западе так печалятся о судьбе советских писателей, которым не дают возможности путешествовать свободно.

Не знаю, какой довод оказал решающее влияние, но мне дали визу на право прохода сорокаметрового коридорчика (то есть визу ФРГ), взяли за это пятнадцать марок, и я вбежал в самолет, который опоздал из-за этого с вылетом на десять минут.

Памятуя уроки «свободы передвижения» на Западе, я поэтому в итальянском консульстве попросил поставить штампик (без бумажки — таракашка, а с бумажкой — человек). Милая дама жахнула мне туристскую визу.

— И я могу ездить по всей стране? — спросил я.

— Си, синьор.

— Никаких проблем?

— Но, синьор, буон джорно!

Итак, я отправился на главный римский вокзал и сел на «скорый» — воистину скорый — чуть не сто километров в час. В Неаполе я прервал сицилийский маршрут, добрался до порта, сел на батискаф и приплыл на остров Капри — сюда, к «синьору Массимо Горки», зимой 1910 года, сбежав из бессрочной сибирской ссылки, приехал Дзержинский. Продолжать роман о Дзержинском, не рассказав о его дружбе с Горьким, нельзя, ибо два эти гиганта во многом определяли лицо нашей революции, а встретились они на Капри в годину трагичную для России, когда Столыпин громил социал-демократов, когда многие честные люди растерялись, изуверились, дрогнули. Именно тогда Горький ушел в богоискательство, именно тогда на время отошли от Ленина такие светлые умы, как Луначарский и Красин…

Я глубоко убежден, что писать, не погружаясь в обстановку действа, невозможно, причем погружение может быть разным, все, видимо, зависит от меры таланта: коли верить воспоминаниям, то ведь Пушкину потребовалось всего десять минут для того, чтобы понять «Бахчисарайский фонтан».

…Время подобно художнику-гримеру: оно может изменить внешнее; изменение внутреннее под силу лишь актеру, отмеченному искрой божьей. Капри ныне забито туристами, выпендреж здесь невероятный, люди живут не для себя — для окружающих, алчуще заглядывая в глаза: «запомнили меня?» Страх быть забытым, страх исчезнуть, мелькнув микросекундой, угадывается за этим. (Один старик на целине в пятьдесят шестом году попросил: «Сфотографируй меня, сынок». — «А зачем, батя? Не напечатаю ведь, я о молодежи пишу, о комсомольцах». Старик усмехнулся: «А и не печатай. Все жить покойней: когда помру — дубликат останется на земле-то».)

Угадать Капри Массимо Горки и Феликса Дзержинского можно лишь ночью, когда угомонится этот сказочный город, и разойдутся люди, и настанет тишина на крошечных улицах, и лишь старинный колокол будет отсчитывать часы, стеклянный, тихий, островной колокол… А потом колокол пробьет утро, полдень, и ты сядешь на батискаф, вернешься в Неаполь, штурмом возьмешь переполненный вагон экспресса на Сиракузы, приткнешься к окну (мест нет, какие тут места, спят в проходах, подстелив газету) и отправишься в Сицилию…

…Лишь после того, как наш состав загнали в трюм парома и эта белая громадина, сотрясаясь, почапала через красивый, йодистый, провально-черный в безрассветной еще ночи Мессинский пролив, в вагоне стало возможно дышать: пассажиры поднялись по узеньким корабельным лестницам на палубу — в буфете давали горячие сосиски и ледяную «колу», дул легкий бриз, и двадцать пять градусов казались сейчас прохладой после спертой духоты переполненных купе и коридоров «транситальянского» экспресса.

Сицилийский берег медленно выплывал из темноты, а может, и не из темноты выплывал он, а просто начало светать, и наступало разочарование: когда ждешь встречи с неведомым, всегда кажется, что увидишь нечто совершенно особое, а ничего особого не было — так же красиво, как и на Севере.

В Мессине сошли почти все пассажиры; можно войти в любое купе и сесть; после ночи на ногах это блаженство. Спать, однако, было бы преступлением: за Мессиной началась песчаная, иссушенно-желтая, истинная Сицилия: лимоны, оливки, громадина Этны. Я вспомнил студенческие годы, когда мы засматривались фильмом «Под небом Сицилии» с Массимо Джеротти в главной роли; молодой судья стоял на вокзале в маленьком, глухом городишке, а подле него был старик, который говорил устало (всезнание и опыт на экране обычно отмечены печатью усталости):

— Послушайте, вы ничего не измените здесь. Уезжайте в Палермо, сейчас будет последний поезд.

Судья пытался драться с мафией, наивно полагая, что закон на его стороне…

…А Сиракузы меня ошеломили своей тихой провинциальностью, извозчиками, африканской жарою и колючим песчаным суховеем: былому величию отчего-то всегда сопутствуют зной и колючий ветер пустынь; так было в Вавилоне, и в ливанском Баальбеке было так же, и на Мачу Пикчу, в Перу, было подобное ощущение, хоть и не дул песчаный суховей, и холодные горы громоздились окрест, и солнце было сухим, ослепительным, неживым, отрешенным, что ли. Неужели утраченное величие — константа постоянная и невозвратная?

…В подвале, где размещался офис по аренде машин, было сумрачно и прохладно. Часы показывали двенадцать — до сиесты, обязательного трехчасового послеобеденного отдыха, оставалось полчаса, от силы — час.

Диспетчер выслушал мою просьбу, ушел в гараж и выгнал роскошный «ягуар».

— С кондиционером, — пояснил он, — не будете страдать от жары.

— Сколько это стоит?

— Ерунду, — ответил диспетчер и протянул мне проспект цен. — Двадцать пять тысяч в день; двести лир за километр пробега. Сколько километров вы намерены проехать?

— Четыреста.

— Тысяч девяносто. Плюс бензин — «ягуар» заправлен. Это еще пятьдесят тысяч. Итого, — он тронул клавиши ЭВМ, — тысяч сто сорок, двести долларов или около того…

(Я выкроил из своего бюджета сто долларов на поездку по Сицилии — хм-хм…)

— А нет ли у вас маленького, дешевого «фиатика»?

— Нет, увы.

— А модели «124»?

Диспетчер снова покачал головой.

«Погорит моя поездка, — подумал я. — Если не начать наступление».

— Ну что ж, очень сожалею, — сказал я, — до свиданья. Пойду к вашим конкурентам.

— У нас здесь нет конкурентов, — ответил диспетчер. — Вам придется вернуться в Мессину. Потратите день — поезд из Сиракуз уходит вечером. Заночуете в отеле — тридцать тысяч. Ужин — четыре тысячи. Завтрак — две. Так что экономия будет небольшой.

— Слушайте, — взмолился я, — я ведь вижу ваши машины в гараже. Их много, и там есть маленькие…

— Они сломаны. Вы же не поедете на сломанном автомобиле?

— Не поеду… Я прилетел сюда издалека, я так хотел посмотреть ваш остров…

— Все американцы хотят посмотреть наш остров.

— Я не американец.

— Немцы тоже хотят смотреть наш остров и рентуют «ягуары».

— Я русский.

— Все ру… Что?! Русский? — Диспетчер широко открыл глаза и крикнул: — Паоло, иди сюда, тут русский! Настоящий русский?

Я протянул ему паспорт. Паоло и диспетчер разглядывали его, как диковину, потом выгнали мне маленький «фиат», оформили страховку по льготной цене, а на прощание сказали:

— Мы предупредим Мессину, что вы можете опоздать часа на три, с вас не возьмут за это деньги, потому что часы очень дороги, а у вас, видно, туго с лирами, буон джорно, камерата, салют, арривидерчи!

Я проехал по улицам новых Сиракуз — полная «обезличка», архитектура коробок. А потом я попал в старый город и увидел огромный порт, гладь Средиземноморья, и понял, отчего Карфаген так стремился владеть этим городом. Занятно: Ганнибал мог стать победителем, он мог положить Сиракузы к ногам Карфагена, если бы там не существовали две партии — «торговая», то есть партия войны, и «аграрии», партия мира. Схватка двух сил внутри Карфагена, победа «аграриев» в чем-то определила поражение Ганнибала — армия бессильна, когда возобладала идеология добрососедства; все, казалось бы, просто, но к пониманию этой простоты человечество шло чуть не два тысячелетия, пока не родился Маркс и не сформулировал истину научно. «Лирики» всегда были в загоне, видимо; слово науки — первенствующее слово, как бы ни протестовали приверженцы иных поэтико-мистических версий. (При этом мне сдается, что «аграрии» — то есть люди активного землепашества, истинные книжники от сельского хозяйства — обычно стоят на позициях прямо противоположных «почвенным», которые во всем уповают на традиционность; слов нет, традиция необходима в культуре; она невозможна в работе. НТР, ничего не поделаешь, научная революция, а революция всегда ломает старые традиции.)