Ненавижу тебя любить (СИ) - Веммер Анна. Страница 36

— Не кричи, ты разбудишь Машу! Эта дрянь не стоит ни единой слезы твоего ребенка, ясно?!

На миг мне кажется, что Володя сейчас меня ударит. В его глазах пылает пламя, оно разгорелось за считанные секунды и сейчас грозится уничтожить все на своем пути. Бывший подскакивает ко мне, сжимает мои плечи руками и несколько раз встряхивает.

— Не смей говорить о ней! Твой папаша ее убил! И ему повезло, слышишь, повезло, что он сдох раньше, чем я нашел доказательства этого!

Комната качается, перед глазами плывут темные круги — и я оседаю на пол. Эти слова теперь клеймо, я запомню их на всю жизнь, я никогда еще не слышала ничего, страшнее, разве что ледяное, полное ненависти, обещание навсегда разлучить меня с Машей.

— Я ведь не знала… Вов, я не знала.

— Да плевать.

Он равнодушно смотрит на меня сверху вниз. Надо подняться, но сил почти нет, а еще очень дрожат руки, и сердце пропускает удары, забывает собственный ритм.

— Прости. Я не хотела сделать тебе больно, я просто… это сложно объяснить, я никогда тебе не рассказывала…

Слова застревают комом в горле, я физически не могу рассказать ему сейчас о том, как доводила меня Даша. И еще мне кажется, что не имею права. Часть меня хочет вдребезги разбить эту хрустальную любовь всей его жизни, рассказать, какое нутро было у его обожаемой Иванченко, а другая часть умирает, с тоской понимая, что мне было бы легче, если бы слова про отца никогда не прозвучали. Если бы он остался в моей памяти как хороший человек.

И Володе будет легче с этой его проклятой любовью к мертвой девушке. В сражении с которой я проиграла еще тогда, в первый же день знакомства с Никольским.

С трудом, но я поднимаюсь. Начинает дико болеть голова, хочется на воздух, вдохнуть кислород, оказаться в одиночестве.

— Мне жаль. Ее. То есть… мне жаль, что она умерла и что вы не смогли быть вместе.

— Черта с два, — все тем же металлическим голосом произносит бывший.

Я вскидываю голову.

— Что?

— Черта с два тебе жаль. Не прикидывайся понимающей и сочувствующей. Ты куда больше похожа на отца, чем хочешь показать. Иди к черту, Ксюша, я не хочу тебя видеть, я не хочу к тебе прикасаться, я не хочу, чтобы ты находилась рядом с моей дочерью. Я хочу, чтобы ты исчезла, ясно?! Раз и навсегда исчезла из моей жизни!



— Я не знала! — мой голос срывается на крик и уже плевать, проснется ли Маша, услышит ли свекр, мирно спящий на диване. — Я ничего о вас не знала, как и об отце, Даша…

— Я сказал не смей произносить ее имя! Не смей думать о ней! Все, что нужно, ты уже сказала! Большего мне не надо. Я повторяю еще раз: вон! Вали из этого дома, забудь сюда дорогу и забудь обо всех уговорах. Тебя в моей жизни больше нет. А Машка справится, она тебя забудет. Отложишься в ее голове как очередная подружка папы. Одной больше, одной меньше, так?

Я замираю, и весь мир замирает вместе со мной. Я уже слышала эту фразу от него, в точно таком же приступе яростной боли, которую без труда можно прочесть в темной глубине его глаз. И я слышала эту фразу раньше, я…

Нет. Не слышала. Я ее произносила.

— Ксюнь, ты точно на встречу выпускников не пойдешь?

— Вер, что мне там делать? Я универ не закончила. Да и видеть его не хочу. Каждый раз, как вспоминаю, сразу хочется помыться. Ненавижу каждый день, проведенный там, спасибо Иванченко. Надеюсь, карма есть и однажды ей больно прилетит ответка.

— Ксюха… — Вера смотрит, чуть побледнев. — А ты не знаешь, да? Совсем ничего? Ее сегодня нашли. Застрелили и сбросили в реку, случайно принесло течением.

— Дашу?

— Ага. Захарова пост делала.

Я не знаю, что чувствую. Внутри поднимается старая обида, злость на унижения и травлю. Я помню, как Даша будто невзначай вылила в мою сумку стакан кофе, помню, как она лишила меня стипендии, стащив из деканата ведомость, помню, как она с подружками заперла меня в кабинке женского туалета и выключила свет. А еще помню, как ее дружок лапал меня, затащив в раздевалку в спортзале.

Воспоминания проносятся в голове, и я с ужасом понимаю, что мне ее не жаль. Любой нормальный… любой ХОРОШИЙ человек бы сейчас испытал жалость или страх, а я… на короткий миг я думаю о том, что карма все же есть. И словно чужие губы произносят:

— Плевать. Одной больше, одной меньше.

— Ты слышал… — онемевшими губами произношу я.

— Иди домой, — глухо говорит он, отворачиваясь к окну.

— Слушай… я была расстроена, я не имела в виду, что рада ее смерти, я не знала, что ты слышишь, и что тебя это ранит, черт, да я даже не знала о вашем романе! И… да, я никогда не испытывала к Иванченко теплых чувств, мы учились на одном факультете и она была не самой приятной девчонкой. Ты не можешь отбирать у меня Машу только потому что я не воспылала нежными чувствами к твоей любовнице.

— Все сказала? — равнодушно интересуется бывший.

Мне хочется двинуть ему по лицу, заставить выйти из этого ступора, пусть даже в ледяную ярость, что бушевала в нем еще несколько минут назад.

— Я не горжусь тем, что ляпнула. И я была бы сдержаннее, если бы знала, что она для тебя важна. Но я любила тебя, слышишь, тебя, а не Иванченко! И понятия не имела о вас. Придумай мне, пожалуйста, другой грех. Можешь ненавидеть меня за преступления отца, за пять лет ненавистного брака, отбирать Машу, считая, что я недостаточно хорошая мать для нее. Но не смей заставлять меня платить ребенком за ЭТУ женщину.

Он не услышит или не захочет услышать, по крайней мере, сейчас. Это все равно, что спорить со стеной. Сейчас бывший напоминает мне самого себя в последние годы брака. Когда я спрашивала, как у него дела — он делал вид, что не слышит, когда пыталась о чем-то рассказать, он игнорировал и выходил из комнаты. Теперь я знаю, почему, но легче от этого не становится.

Чего я ждала? Справедливой причины для ненависти? Но ее нет и быть не может, я никогда не давала повода так люто себя ненавидеть.

Зато давал отец.

Верю ли я в то, что он убил Дашу? Раньше сказала бы, что это невозможно, а теперь не знаю. Отец не святой, долги и стервятники, кружившие надо мной после его смерти, подтверждают это. Но убийство? Что такого сделала Иванченко, что он организовал ее убийство? Уж вряд ли это страшная месть за нашу с ней войну в универе.

Никольский продолжает смотреть в окно, я не вижу его лица и не хочу видеть. Голова раскалывается от боли, мне жизненно необходимо обдумать услышанное. Я бесшумно спускаюсь вниз и выхожу из дома, несусь прочь, в то время как невыплаканные слезы отдаются болью в горле.

Уже у самого въезда в поселок понимаю, что телефону осталось жить минут пять, зарядки почти нет, и вызвать такси я не успею. Быстро пишу смску Вере с просьбой забрать — и экран гаснет, оставляя меня в одиночестве и темноте, у холодных ворот.

Закусив губу, я смотрю в сторону дома, но проклятая гордость не дает вернуться. Увидела ли Вера смс? Приедет? Проснется ли от звука? Я не знаю, но хочу надеяться.

Налички рублей четыреста, теоретически хватит на попутку. А на практике дорога достаточно безлюдная, до трассы минут тридцать пешком и… я нервно смеюсь. Если замерзну здесь, Вова, должно быть, будет счастлив. Даже организует похороны по высшему разряду, а после откроет бутылочку хорошего вина и выпьет за долгожданную свободу.

Боже… Даша продолжает мучить меня даже спустя столько лет!

Я не принимаю ненависть мужа, но, кажется, понимаю ее. Меня саму одолевают странные чувства, часть меня все еще любит отца, а другая готова ненавидеть всем сердцем. За то, что из-за него рухнул целый мир, за то, что он так и не стал отцом из детской мечты. За то, что умер, бросил меня и не может ответить на вопросы. За то, что не думал о будущем своего ребенка, ввязываясь в опасные игры с властью.

Обида за несправедливую ненависть бывшего сжимает сердце, но еще сильнее внутри все болит от того, что я причинила ему боль и даже не поняла этого. Разве можно не видеть, как человек, которого ты любишь, сходит с ума по другой? Почему я не увидела? Почему не ушла, когда еще можно было сделать это гордо и тихо?