Изобличитель. Кровь, золото, собака - Бушков Александр Александрович. Страница 12

Незадолго до закрытия лавки Пожарова разведчики Ахиллеса отправились туда, исполненные столь нескрываемого азарта, что Ахиллес настрого им велел держаться скромнее. Самому ему оставалось только ждать, покуривая трубочку. Нельзя сказать, чтобы он очень уж волновался, но некоторое смятение чувств все же присутствовало. Впервые в жизни он оказался в роли настоящего сыщика, ведущего настоящее расследование. Если что-то пойдет не так – правда, плохо представляется, что именно, – он окажется как бы виноватым перед Митрофаном Лукичом, всерьез поверившим в его таланты сыщика… Неудобно как-то получится, право слово…

Примерно через полчаса к нему неожиданно заявился Митрофан Лукич. Он ничего не объяснил, но так основательно устроился на стуле, что стало ясно: купец твердо намерен дожидаться здесь возвращения Митьки с Артамошкой и выслушать их вместе с Ахиллесом. Что ж, если рассудить, он имел на это право. Были к тому же и приятные обстоятельства: из необъятного кармана поддевки Лукич извлек бутылку шустовского, а из другого – кулек с изюмом и завернутый в восковую бумагу кусок свежайшего швейцарского сыра – все происходило, и гадать нечего, из его лавки.

Так что ожидать возвращения следопытов стало веселее. Коньячных рюмок, правда, у Ахиллеса в хозяйстве не имелось, но русских офицеров, как и русских купцов, такие мелочи не напрягали нисколечко. Имелись чайные стаканы, и этого было достаточно. Наливали, правда, понемногу и пили скупыми глотками – чтобы сохранить ясную голову до той поры, когда придет время выслушивать доклады.

Первым, как и следовало ожидать, вернулся Митька – на него была возложена гораздо более простая задача, чем на Артамошку.

Возбужденно поблескивая глазами, он уселся у стола, рассеянно забросил в рот и прожевал несколько изюмин из придвинутого купцом блюдечка, потом сказал, обведя их взглядом:

– Ахиллес Петрович, дядюшка… Все вроде бы удачно прошло, но не совсем…

– Митя, не говори загадками, – сказал Ахиллес. – Давай сразу к делу.

– Инструкции ваши выполнил в точности, Ахиллес Петрович. Там неподалеку от лавки уличные мальчишки играли в свайку, вот я и притворился, что наблюдаю за ними с большим интересом. Гимназическим уставам такое не противоречит, там и парочка взрослых приказчиков стояла, даже спорили на деньги, кто из мальчишек выиграет. Обычная для Самбарска уличная картинка. Ну вот… А потом, когда Якушев вышел, я за ним двинулся, вроде бы лениво прогуливаясь. И в этом ничего необычного не было. Шел он спокойно, уверенно, ни разу не оглядывался, с таким видом, словно и не думал, что за ним могут следить. И шел он в сторону, совершенно противоположную от своего дома. И вышел прямиком к Французскому кварталу… – Митька чуть покраснел, замялся. – Мне пришлось так и остаться на Оренбургской – гимназистам ведь настрого запрещено во Французский квартал заходить, под угрозой даже не карцера или взыскания, а исключения с «волчьим билетом»… Но я видел со своего места, как он вошел… – гимназист окончательно смутился и замолчал.

Ну что же, всего-навсего пятый класс… Никаких разъяснений тут не требовалось – и Митрофан Лукич, и Ахиллес прекрасно все понимали. В квартале меж Оренбургской и улицей Перовского как раз и сконцентрировались самбарские злачные места: то самое заведение мадам Аверинцевой, парочка других пониже классом и несколько домов свиданий [14].

Французским кварталом его прозвал в незапамятные времена какой-то острослов, и оно прижилось.

– Митя, он ведь к мадам Аверинцевой зашел? – спросил Ахиллес.

Митька кивнул, все еще с пунцовыми щеками. Поднял глаза:

– Я бы придумал, как побыть поблизости, не вызывая подозрений и не нарушая правил поведения. Вот только запретное время близилось, я едва домой успевал, пришлось уйти. «Аспиды» стаями на охоту должны были выйти. «Аспиды», Ахиллес Петрович, – это…

– Не надо объяснять, Митя, – с улыбкой сказал Ахиллес. – Я же полный гимназический курс кончил. У нас все то же самое было. Только звали мы их не «аспидами», а «лайками». Лайка, Митя, – это охотничья собака. Здесь, в России, их нет, а у нас в Сибири имеются во множестве. И по следу хорошо ходит, а уж если в зверя вцепится, даже в медведя, не отдерешь…

Действительно, к чему пояснять то, что прекрасно знакомо любому гимназисту, пусть бывшему, давно окончившему курс? Жизнь гимназиста кое в чем похожа на жизнь солдата, ибо опутана множеством ограничений. Ношение форменной одежды необходимо и во внеурочное время, находиться на улице после определенного часа запрещено, настрого запрещено посещение театров (кроме специальных детских представлений) и прочих увеселительных заведений, вполне респектабельных. Гимназические инспектора и классные наставники только тем и заняты, что в гимназии следят, чтобы поведение учеников было самым благонравным, – а во внеурочное время, особенно ближе к вечеру, прямо-таки рыщут по городу, старательно охотясь на нарушителей гимназических уставов. Карцер и розги, правда, отменены, но не так уж и давно…

Однако… Как выразился какой-то острословец, законы издаются для того, чтобы их нарушать. Второгодничество в гимназиях не редкость, так что среди старшеклассников не так уж и редки персонажи лет восемнадцати, а то и девятнадцати. Главным образом они, одевшись во взрослое платье, и проникали не только в театры и кафешантаны с ресторанами, но и в публичные дома. И попадались далеко не все. Тут уж свою роль играли чисто арифметические пропорции: великовозрастные нарушители гимназических уставов многократно превосходили числом инспекторов и классных наставников, да и удача играла свою роль…

– Ну что же, ступай, Митя, – подумав, сказал Ахиллес. – Упрекать тебя не в чем, и ты сам себя не упрекай. Сделал все, что мог.

Митька пошел к двери крайне неохотно, скорее уж побрел. У порога обернулся:

– Ахиллес Петрович, но ведь дело на том не кончится?

– Безусловно, Митя, – сказал Ахиллес. – В самом скором времени тебе за Качуриным следить. Может, выйдет что-то поинтереснее…

Когда за Митькой закрылась дверь, купец плеснул коньяку в тонкие стаканы и сказал не без угрюмости:

– Митьку, конечно, упрекать не в чем, только получается, что ничегошеньки мы не узнали. Что Якушев похаживает к Аверинцевой, и так многие знают. Я вам сразу могу сказать то, чего Митька узнать не смог: в заведении он проведет не более часа и помчится домой, чтобы супружница чего не заподозрила. Она, вот смех, до сих пор как-то не проведала, хотя баба ушлая. И очень даже корпусная, что твой гренадер. За волосья, случалось, драла, когда провинится. Ничегошеньки нового. Сыщик у нас вы, а не я, однако ж приказчиков своих я знаю подолее вашего… Что-то мне сомнительно, чтобы это Якушев окаянствовал. Для борделя ему лишние денежки не нужны, он, скупердяй, теми, что располагает, обходится. В карты, уж точно известно, не играет. Начинал в свое время, но такое уж было у него невезение, что проиграл пару раз подряд. За что был супружницей так трепан и даже бит, что напрочь карты забросил. Оно, конечно, самые тихие и благонравные на вид люди втайне самым разным развлечениям предаются, от гимназисток из хороших семей до столпов общества, но этот, прости Господи, мышонок очень уж на виду, очень уж супружницы боится. Главный доход у них в семействе – не его жалованье, а проценты с жениных денежек, что были даны в приданое и в Русско-Азиатский банк положены. Вот она всем и заправляет, а он трепки сносит со всем смирением, аки древний христианский мученик – прости, Господи, за этакое сравнение…

– Ну, мы же еще только начали, Митрофан Лукич, – сказал Ахиллес, подумав. – Глупо ведь думать, что в таком деле виновный с маху сыщется.

– Да я понимаю. И все равно, уныло как-то…

– Митрофан Лукич, – сказал Ахиллес, оживившись от только что пришедшей в голову мысли. – Ну хорошо, Кольку на себя Артамошка взял, его-то, в отличие от гимназистов, определенное время пребывания на улице не ограничивает. А вот за Качуриным Митьке наблюдать… Вдруг да наклюнется что интересное, а Митьку вновь уставы ограничат.