Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина. Страница 49

Нужны ли еще доказательства? Зачем доказательства? Кто просил доказательств?

И все же Аньес сидела и вглядывалась в него так отчаянно, так горячо, как если бы ее взяли и запихнули в собственный же разум, когда он был на тридцать лет моложе. И заставили снова чувствовать себя собой, а не чужой женщиной, имя которой она носит половину жизни. И дали возможность спрашивать то, чего ей никогда за все это время не хотелось знать, потому что оглядываться нельзя. Что толку смотреть в прошлое, когда надо идти вперед, дальше, туда, где еще не была?

Но эти незаданные вопросы бились в ней и заставляли сжимать зубы, лишь бы молчать.

Кто твоя мать?

В каком году ты родился?

Кто воспитал тебя?

Почему твой отец в пятьдесят четвертом все еще воевал?

Почему он не был с тобой и той женщиной, которая тебя родила?

Что случилось с Женевьевой?

Ты — это ты? Или кто-то другой?

Ты — это ты, Робер?

Часть третья. Змеи в небе

Сайгон, Государство Вьетнам, лето 1949 года

Жить невозможно.

Дышать — и то с трудом.

У нее даже легкие водой заполнены, что говорить об одежде! Вся мокрая! Вся! А волосы? С волосами — совсем беда. Какая, к черту, может быть дисциплина или хотя бы ее подобие, когда единственное желание — стащить с себя все вещи и лежать голой под раскрытым окном?

Но такого удовольствия доставить себе рядовой де Брольи не могла.

Во-первых, все кишело огромными насекомыми, которые так и норовили влезть в любую щель, а даже мысль о членистоногих тварях на собственном теле была отвратительна — и это еще дай бог, чтобы они не оказались ядовитыми. Да и змей с прочей мерзостью тоже хватало для мучений человека с долей воображения.

Во-вторых, пусть ей и дозволено жить не в казарме, а в отдельной комнате в доме местного чиновника-француза, куда ее расквартировали, семейство его, особенно жена, не слишком-то жаловало постоялицу, чтобы позволять себе такие эпатажные выходки, пусть и за закрытой дверью. Да и сам чиновник, хоть и весьма обходительный, то и дело бросал на нее непозволительные взгляды — уж эти-то взгляды преследовали Аньес с четырнадцати лет, их она знала слишком хорошо. И их же остерегалась, насколько могла, используя лишь в крайнем случае. Потому и проводила бо́льшую часть суток в расположении своего гарнизона.

А в-третьих, множество благодарностей и прочих нежных слов — капралу Кольвену, чтоб его! Эта бестолочь не давала ей скучать. И Аньес сама не знала, отчего так переживает за его судьбу. Может быть, потому что они приехали вместе и были вместе еще в Иври-сюр-Сен. А может, потому что он казался ей слишком талантливым, чтобы бросаться в эту жизнь, к которой был мало приспособлен. Ей-богу, лучше бы жил в Париже и писал книги. Рассказы у него выходили презабавные. Сила слова, которой он обладал, воистину велика, и Аньес пыталась перенять от него хоть немного. Талант — свойство врожденное, но техничности научиться вполне возможно, таково было ее стойкое убеждение в те времена. Будь он хоть немного старше и опытнее, заткнул бы за пояс даже Кокто и Сартра.

Хотя, как знать, вдруг этот наполненный влагой и жарой город и есть та самая веха взросления, которую Жилю необходимо пройти. Уж, во всяком случае, Аньес хотелось в это верить, когда она пробиралась раскаленной и распаренной рю Катинат из французского квартала во чрево города, где селились местные.

Одним из преимуществ нынешнего положения Аньес была возможность относительно свободно перемещаться по Сайгону. Сотрудники КСВС при том, что были военнослужащими, все же оставались журналистами. Главное для них — явиться в расположение частей, к которым они прикреплены, и в случае необходимости — присутствовать при перемещении войск. За эти два с небольшим месяца Аньес отправлялась на вылеты для аэросъемки трижды. Ничего особенного не сняла, зато «пристрелялась». Эти пленки позднее передавались командованию для анализа и корректировок диспозиции, но, впрочем, никаких действительно важных сражений не происходило. Со стороны казалось, что не происходит вообще ничего. Все замерло в этой жаре и в этой влажности.

Аньес чувствовала себя бесполезной и совершенно больной. И не знала точно, что здесь причина, а что следствие.

Когда стало совсем невмоготу, отловила на улице велорикшу. Идти к набережной оставалось совсем немного, но силы уже иссякли. Голова сделалась дурной, и ей казалось, что еще несколько шагов, и она осядет прямо посреди дороги. Впрочем, времени, пока она ехала, хватило, чтобы оправиться. Вечерний воздух сейчас хотя бы немного овевал лицо, холодя кожу, насколько это возможно при такой жаре, Аньес расстегнула верхние пуговицы рубашки и глубоко дышала. Так становилось легче.

И когда они наконец добрались до реки, она вполне бодро сошла на тротуар и щелкнула пальцами возле лица рикши. Тот сразу же оживился, и глаза его заблестели куда ярче, чем в ожидании, когда она расплатится. Он вынул откуда-то коробок с игральными костями и радостно раскатал их прямо у себя под ногами. Результат они с Аньес бросились смотреть оба, все по-честному. Точно так же по-честному она забрала кости у вьетнамца и, лишь чуточку потарахтев ими в сомкнутых ладонях, бросила наземь. Ей повезло больше. Она торжествующе вскрикнула, а рикша возмущенно запричитал. Познания Аньес в языке местных жителей, к сожалению, были не очень хороши. Она знала всего несколько слов, но и тех достаточно, чтобы оценить степень возмущения честного работника сайгонских транспортных услуг.

Впрочем, за ней он уже не пошел и денег не вымогал. Потому как все по-честному.

Этому трюку Аньес и Жиля научил один пожилой кули[1], помогавший в июне перевезти их вещи от порта до военной части. Здесь все играли. Абсолютно все. Мужчины, женщины, старики и дети. Азарт горел в крови у вьетнамцев, и можно было жить вполне припеваючи — кормиться, стирать белье, лечить зубы и удалять фурункулы, весело проводить ночи в женской компании, научившись единственному навыку — кидать кости, или на худой конец имея чуточку больше удачи, чем у остальных. И если уж победил — так победил. Никто не скажет и слова поперек выигравшего, заставляя платить по счетам.

Оказавшись возле казино «Большой мир», слава о котором достигла, кажется, даже Парижа, Аньес покрутила головой по сторонам. Дурнота-то прошла, но слабость все еще ощущалась. Ей отчаянно хотелось прохладной ночи, но здесь и ночь была немногим лучше раскаленного дня.

Ей говорили, что Зеркальный дом, известный не менее, а может быть, и более, чем достославное казино, расположен где-то рядом. Туда-то она и направлялась, пытаясь подавить чувство гадливости, которое накатывало при одной мысли о том, куда ее сейчас несет усилиями Жиля. Причем усилия свои Жиль прикладывал к кому угодно другому. Иногда ей хотелось схватить его за шиворот и хорошенько встряхнуть, да не получалось — ростом она не вышла. Кольвен вымахал под два метра и с легкостью мог жонглировать тремя такими, как Аньес.

Она никогда не страдала брезгливостью. Не про нее это. Да и про кого так скажешь после войны, которую они видели в Европе? Но все же было в подобных заведениях нечто, чему противилась та ее часть, что выросла в Финистере и ходила в местную школу наравне с детишками, чьи родители были из рыбацких семей — набожных и даже немного не по-французски чопорных.

Тяжело вздохнув, Аньес двинулась к заведению, в котором по слухам трудились никак не менее полутысячи девиц на любой вкус. Второго такого борделя нет нигде на земле.

— Мадам! Мадам, я полагаю, вы ошиблись, — раздалось за ее спиной, и она поморщилась. Обернулась — не игнорировать же, и наткнулась взглядом на приближающегося к ней невысокого и довольно щуплого представителя сайгонской полиции в белой форменной одежде, состоявшей из рубашки, просторных шортов, гольфов и пробкового шлема. Он был явным метисом со смешанными азиатскими и европейскими чертами, но все-таки более азиат.