Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина. Страница 60

Он поставил ее на колени, кричал, заглушая ветер и птиц. А она смотрела на него, сознавая, что, если бы зажмуриться, наверное, было бы легче. Но жмуриться никак не получалось — даже на это тоже сил не было. Все уходили на то, чтобы прижимать к животу руки, защищая своего ребенка, чьего рождения не хотела, но если бы сейчас солдат пнул ее туда, где все еще росло их с Анри дитя, убивая его одним ударом, она бы не выдержала, она бы сошла с ума в последние свои секунды, окончательно потеряв связь с реальностью. В мозгу билось что-то страшное, неясное, причиняющее боль. Потому что она хотела жить. Она, черт бы всех их подрал, безумно хотела жить. Она хотела дать жизнь тому существу, что в ней. Она хотела видеть, как оно растет, и слышать, как зовет ее матерью. Она хотела придумать ему имя. Она хотела и сегодня, и завтра, и через год верить, надеяться, искать чего-то, пусть не находя. Может быть, никогда не находя. Но жить. Она хотела увидеть Анри и маму. Она хотела в Требул.

Она хотела босоногой стоять на камнях у маяка и смотреть на океан. И чтобы никогда не было страшно. Это и было бы ее раем. Ее собственным раем, в котором она отказала себе.

Когда к ее лбу приставили дуло ружья, она глаз так и не закрыла. Ничего не видела, но глаз — не закрыла. И мысленно отсчитывала от пяти к единице. Потом полыхнуло — перед ее взором забегали проклятые цифры, все-таки сводя с ума. А она только и успела выкрикнуть в последней надежде защитить себя и того ребенка, которого обязана была любить:

— Ксавье, 13.55!

И будто в ответ на ее отчаянье отозвалось откуда-то из-за спины палача другим голосом, спокойным и приказывающим:

— Dừng lại[2]!

А потом ее пощадили. Дуло от головы убрали. Аньес снова упала на землю. И уже никто не стрелял.

[1] Речь идет о том, что традиционно на казнях часть ружей заряжена холостыми патронами для того, чтобы стрелки́ не знали, чей именно выстрел привел к смерти.

[2] Остановись! (вьет.)

Если бы у нее чудесным образом отключилось сознание, как уже случилось однажды в молодости, когда она попала в застенки гестапо, а Марсель был арестован, Аньес считала бы себя счастливицей. Провал — и все. Будто бы ничего нет. Время, выпавшее из жизни, определенно могло бы спасти психику, став благословением. Но такой милости второй раз ей не даровали.

Вот, рядовой де Брольи, смотри.

И запоминай. И бойся.

И она смотрела и запоминала. И боялась.

Страх, постоянный и плохо контролируемый, теперь сделался ее постоянным спутником.

Несколько недель кряду.

Но Аньес отдавала себе отчет в том, что сможет это пережить. У нее просто нет другого выхода, кроме как пережить это. Когда она лежала в траве среди чайных кустов, и видела своими глазами, что смерть отступила, вот в тот самый момент Аньес и поняла: у нее нет другого пути, кроме как выживать.

Человеческое существо способно очень многое перенести.

Женщину же вообще очень трудно прикончить, если только она в состоянии сохранять разум. А Аньес очень старалась его сохранить, изо всех сил цепляясь за реальность, за то, что происходит вокруг, за камни, траву и деревья. Может быть, оттого и не наступала чернота в те самые черные дни ее жизни.

Может быть, ей нужно было это ощущение реальности, чтобы помнить, зачем она все еще борется, день за днем переставляя ноги. Счет этим дням был потерян, а шаги посчитать невозможно, когда их число устремляется к бесконечности.

С того страшного утра она просто шла вперед, на север, туда, куда ее гнали, не считаясь с тем, что пленница слишком обессилела.

В первую же ночь ее попытались изнасиловать. В сороковые от этого Аньес уберегли. Отчим, мать, собственное положение и обязательства, безропотно принятые близкими, спасли ее, аппетитный кусок молодого тела, от насилия. А сюда она приехала сама, была никем, кроме как европейской женщиной в руках вьетнамским сопротивленцев. И они ее ненавидели просто за то, кем она являлась. Юбер прав — довольно французской речи, а она еще и носит военную форму. И никакие убеждения, ничего вообще не смогло бы ее спасти.

Весь тот день, когда они истребляли друг друга, так и не добравшись до Тхайнгуена в поселении у чайной плантации, ее заставляли мчаться вперед, сбивая ноги о камни и поднимаясь в горы, и то был самый трудный, наверное, день среди последовавших за ним. К зениту вернулась жара, которой не чувствовалось накануне. А к вечеру снова шел дождь. Она не имела понятия о судьбе Кольвена и остальных, но, ни слова не понимая по-вьетнамски, все же четко уяснила для себя — французы противника хорошо потрепали. Отряд совсем небольшой, несколько человек ранены. Такими скудными силами они не нападали бы. А значит, есть надежда, что Кольвен остался жив. Что хоть часть тех ребят — живы. Зато она сама страшно сглупила — оставалась бы на месте, как знать, возможно, никто бы ее и не тронул. Довольно было никуда не уходить от своих. Теперь же она понятия не имела, за что ей эта пощада и каковы шансы вообще остаться в живых — если чудеса все-таки есть на свете, то ее спас пароль, который она выкрикнула в последний момент. Если чудес нет, то в любой момент ее приставят к ближайшему дереву и пальнут, не завязывая глаз.

Но она женщина. Белая женщина. Тем и ценна.

И пока они бежали, таща ее за собой, она лишь пыталась соответствовать их скорости, не раздражать, ничего им не говорить и инстинктивно выполнять команды, понимаемые на инстинктивном уровне. Она не могла объяснить им, кто она такая, какое имеет к ним отношение, чем помогает. Потому лучше уж молчать вовсе.

А к ночи про нее вспомнили. Вьетнамцы остановились на ночлег у старой пагоды, сейчас, кажется, совсем опустевшей и забытой, годной лишь на то, чтобы защитить их от ливня, который с каждой минутой все больше превращал землю под ногами в болото, заставляя увязать в ней. У Аньес были связаны руки, и она четко помнила, когда эти путы появились на ее запястьях, сильно их натирая. Сначала вьетнамцы вели ее так, не трогая, в суматохе позабыв. Потом кто-то вспомнил, и ее связали.

А сейчас, как собаку, не пустили в храм, оставив на каменной площадке под козырьком. Живешь — живи. Подыхаешь — сдохни. Солдат, что принес ей немного еды, некоторое время внимательно наблюдал, как она пытается справиться с руками, чтобы втолкнуть в себя немного риса, а потом рассмеялся и оставил ее одну. Идти ей было некуда. В лесах, укрывающих горы, дикие звери. Никто не найдет, никто не поможет. И она жалась к стене, утоляя голод и понимая, что это единственное, что еще остается. Сохранить себя. Не дать себе умереть. Так, как в тот бесконечный первый день своего плена, Аньес никогда еще не хотела жить.

Как по волшебству, исчезнувшая накануне дурнота больше не возвращалась, будто бы ребенок хотел дать ей передышку. Должно быть, он тоже всеми силами стремился к жизни, иначе не назовешь. В ту ночь Аньес дала ему имя. Она решила, что Анри — самое подходящее. И совсем не представляла, что это может быть девочка. Небо ничего не делает наполовину, и если уж ей дано дитя от такого человека, как Лионец, то это может быть только сын.

А потом пришел этот… Вокруг все затихло. Солдаты уже почти не шумели. А этот стоял над ней и внимательно смотрел. Под его взглядом она, безотчетно догадываясь, зачем он пришел, невольно сжалась, не соображая, что делать. Все, о чем Аньес могла теперь думать, это о том, что никогда в жизни, даже в самое страшное время, не переживала такого. Мужчины в ее постели появлялись там лишь потому, что она позволяла им. А этот пришел брать, независимо от ее желаний.

Она заметалась по земле, когда он наклонился к ней и стал валить на спину. Было довольно темно и, пожалуй, если бы Аньес могла видеть его лицо, стало бы еще хуже. Если бы он, как тот, поутру, приставил к ее лбу пистолет или к горлу нож, ее бы парализовало от страха, и все было бы проще. Но бог его знает почему, солдат этого не сделал, барахтаясь с ней по земле и что-то сердито приговаривая, будто бы пытался ее убедить. Он был маленьким и щуплым, и окажись в нем немного больше весу, сопротивление ее сломил бы куда быстрее. Но при этом не бил, все сильнее вдавливая в мощеный камнем пол, холодный и волглый от дождя.