Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина. Страница 79

— Это то, чего вам не хватает, чтобы довериться? — усмехнулся Ксавье. — Фактов?

— А чего еще по-вашему?

— Извольте, Аньес, — он помолчал, расстояние между ними было совсем небольшое, и она отчетливо видела неуместные сейчас смешинки в его глазах, как если бы и впрямь развеселила этого человека. Как кто-то вообще прежде мог принять его за таксиста? Из него такой же таксист, как белошвейка из нее, женщины, с трудом державшей иголку в пальцах, как показал опыт в починке военной формы.

Потом Ксавье легко пожал плечами, будто бы на них никогда не лежало никакой тяжести, и довольно весело проговорил:

— Меня зовут Александр, и у меня труднопроизносимая русская фамилия, в которой мне пришлось изменить одну букву, чтобы не иметь отношения к своим предкам.

— Вы русский?

— По происхождению. И по убеждениям тоже, но детство провел во Франции, потом моя семья перебралась сюда. Война многое изменила в расстановке сил. Я твердо знаю, где мои корни, и я твердо знаю, как распорядиться своей головой ей во благо.

— Так вот за что вы воюете? — усмехнулась Аньес. — За благо своей страны, но на чужой территории.

— Так все воюют.

— Не все.

— Лишь потому, что не у всех есть такая возможность. Ну так как? Вам достаточно?

— Для того, чтобы довериться? Нет. Но просьбу свою я вам рискну озвучить.

Ксавье молчал, выжидая. Аньес отлепилась от окна и двинулась по комнате к столу, на котором валялись некоторые ее вещи, что удалось сохранить. В их числе и кофр с фотоаппаратом, возвращенный вьетнамцами. Взяв в руки его ремень, она повернулась к «таксисту» и протянула ему сумку.

— Заберите это, пожалуйста, с собой. Это единственное, что я могу сейчас сделать. Больше ничего, но хотя бы это будет. Там… снимки. Не все они представляют интерес, но некоторые я сделала в доме, где расстреляли партизан. Лучше всего ими распорядится советская пресса, это точно. Я успела не так много, но кое-что я действительно могу. Мир должен это увидеть.

— Вы все никак не успокоитесь?

— Ну вы же не взяли фотографии казни Чиня… Не захотели подвергать мою драгоценную персону риску. Может, и к лучшему, потому что здесь, смею предположить, кадры получше.

— С чего вы взяли, что я сейчас на это пойду?

— С того, что сейчас я ничем не рискую. Я была в плену. У меня отняли камеру, и как воспользовались пленками — от меня не зависело. Как вам такое нравится?

— Категорически не нравится. Повод задавать вам еще больше вопросов. И вообще не выпускать вас никуда дальше собственной квартиры.

— Там, — Аньес кивнула на кофр, — бомба. Самая настоящая, если все вышло так, как я задумывала. Она разорвет их всех. Может быть, не сразу. Но пошатнуть незыблемое — дело чести. Нет ничего сильнее зримого образа. Сказать вам правду?

— Скажите.

— Я хочу, чтобы мои соотечественники тоже это увидели. Кто-то мимо пройдет, а кто-то остановится. Я все еще верю в нашу честь и в нашу совесть. Ради этого стоит рискнуть.

— Вы уверены, Аньес?

— Да. Уверена.

Но в действительности уверена она была лишь в одном. Ей надо, просто необходимо как можно скорее увести разговор в другую сторону. Любую сторону, лишь бы он поскорее забыл о Риво. Лишь бы отвлечься самой от тех мыслей, что стучались в ее голову и что она уже не могла остановить. Еще немного, и они захватят ее полностью, но прямо сейчас она этого не выдержит. Прямо сейчас ей надо думать о том, чтобы выбраться отсюда.

Ксавье протянул руку и взял у нее сумку с камерой. Отпуская ремень, Аньес почему-то содрогнулась — незримо. Где-то очень глубоко под кожей. Она теперь очень много знала о страдании и была уверена в том, что испытываемое ею в эту минуту — тоже одна из его форм.

— Когда вернетесь домой, — заговорил он, — ведите обычную жизнь. Если найдете возможность избежать допросов или длительного преследования — воспользуйтесь ею, но делайте это аккуратно. О вашей преданности наши товарищи там осведомлены. Если вы будете необходимы им, с вами свяжутся. Не подвергайте себя излишней опасности, потому что вы ближайшее время будете на виду.

— Я понимаю. После того, как эти фото опубликуют, я стану парией. Но предъявить мне обвинений они не смогут. Все будет хорошо.

Он кивнул. Повесил сумку себе на плечо. После смотрел на нее еще некоторое время и, наконец, сказал:

— А если не будет… если не будет, то я оставлю вам номер, по которому можно попросить помощи. Не сейчас, там… дома. Где вы хотите его найти?

— Ксавье…

— Саша. Мне уходить надо. Где вы будете искать?

— Ошиваться дальше собственного дома я не собираюсь, — рассмеялась она. — Оставьте в почтовом ящике.

Рассмеялся и он, глядя на нее, невозможную, непостижимую женщину, переполошившую две армии.

— Вы хоть когда-нибудь сомневаетесь? — это было последнее, что спросил Ксавье, перед выстрелом. Тот прозвучал, разделяя утро на мгновение до и мгновение после. Следом кто-то завопил нечеловеческим голосом, и Ксавье изменился в лице, выдохнув гулкое: — Черт! Как же…

— Бегите, — вскрикнула Аньес. Это ведь правда, что она из тех, кто никогда не сомневается. Оценивает почти мигом и не сомневается. Ксавье метнулся к двери, обернулся к ней напоследок и грозно скомандовал:

— Бога ради, уйди от окна!

От этого крика и следующего выстрела Аньес успела зажмуриться и резко сесть на пол, зажав уши руками. Когда она открыла глаза, в хижине никого уже не было. Она осталась одна. А шум все нарастал. Ей бы и правда подальше отойти, здесь опасно, а она не могла отлепить себя от этого места. Куда ей, когда там, снаружи, наверное, горит земля?

Сцепив зубы, она приподнялась и немного подалась вперед, чтобы хоть что-то увидеть. Сейчас ее желание видеть оказалось сильнее страха. Она, похоже, разучилась бояться. Ужасно, когда женщина ничего не боится. Впрочем, возможно, бесстрашная она только здесь и сейчас, по эту сторону материка, в этом таком непохожем на всю ее прошлую жизнь, почти фантастическом мире. Слишком много Аньес в нем пережила, чтобы еще что-нибудь оставалось на испуг.

Ветер в этот утренний час разносил запах гари, и ей даже казалось, что по воздуху медленно-медленно плывут пепелинки в противовес тому, как вокруг мельтешат люди. У нее в ушах звенело, а пепелинки, истинный исход войны, абсолют разрушения, танцевали свой неспешный танец, не касаясь земли.

В одно мгновение мирных, гражданских на улице не осталось, как и Аньес, они прятались по хижинам. Только мужчины, толком ничем не вооруженные, кроме собственных кирок, одетые в крестьянскую одежду, не успевшие уйти, и несколько десятков военных. Аньес отчетливо видела, как жестикулировал один из них, приближенный к Ван Таю, она его точно помнила. Имени не знала, но помнила хорошо. Еще с той самой пагоды, в которой чудом осталась цела. Он размахивал руками и кричал, указывая направление своим людям. Потом рядом с ним рвануло, и за поднявшимся столбом пыли Аньес не видела, остался он стоять или лежал. Ее внимание уже переключилось на пылавший дом в отдалении. Вот откуда шел запах. Вот что забивало все живое, поддерживавшее ее столько времени. Французский армейский ботинок шагал по этой земле и нес смерть.

Соображения ей хватило, чтобы понять: Ксавье и Ван Тай просчитались. Проводник ничего не смог поделать. Отряд двигался ночью. Отряд дошел до утра.

От дома загорелась и сухая трава. Аньес казалось, она видит, как тлеет и чернеет земля, которая еще только недавно была золотисто-зеленоватой. Благо сушняка совсем немного — сезон дождей едва отступил, и настоящая жара была еще впереди. И все же огонь стелился по траве, ширясь и ширясь. Из домов, бросившись к горящей хижине, вывалило несколько женщин и с ними старик. Они бежали под выстрелами, раздававшимися все ближе, и Аньес поняла — тушить. Они хотят его потушить. А между тем, в ее голове отдельным бликами вспыхивали обрывки мыслей: а что если в том доме люди? А что если они уже угорели? А что если все это напрасно? И ее спасают — тоже напрасно. Столько мертвых людей ради нее — неужели же не напрасно?