Антология советского детектива-39. Компиляция. Книги 1-11 - Веденеев Василий Владимирович. Страница 58

Смирнов кивнул кладбищенским старикам. Вонзились в голову удары молотка. Господи, кто это придумал ― заколачивать гроб гвоздями?

На веревках спустили гроб в могилу. Алевтина Евгеньевна наклонилась и бросила на гроб первую горсть земли. Бросила и отошла от гроба, чтобы не видеть дальнейшее! Бросили по горсти и все остальные. Что горсть? Замахали лопатами старики. Опять рявкнул оркестр.

К могиле, опираясь на изящную трость, тихо приблизился высокий поджарый седой человек. На взгляд не советский даже гражданин ― залетная чужеземная птица: светло-коричневый костюм, бежевая с короткими полями жестко, по-американски, замятая шляпа, до остолбенения непривычный галстук-бабочка и черно-красный креп на рукаве. Человек снял шляпу, он понял, что уже все закончилось, увидел Алевтину Евгеньевну и подошел к ней.

― Здравствуй, Аля, ― сказал человек и, взяв ее руку обеими руками, поцеловал. ― Так и не удалось увидеть Ивана живым. Опоздал. Не по своей вине опоздал. Прости.

Алевтина Евгеньевна не понимала сначала ничего, потом поняла и поняла так много, что заговорила бессвязно:

― Ника, Ника! Ты разве живой? Да что я говорю: живой, живой. Счастье-то какое! А Ваня умер. Не дождался тебя. ― И заплакала, опять заплакала.

― Утешить тебя нечем, Аля. Ивана нет, и это невосполнимо. Но надо жить.

― Тебя совсем освободили? ― осторожно спросила Алевтина Евгеньевна.

― Выпустили по подписке. Буду добиваться полного оправдания. Продолжить человек не смог: налетел Алик, сграбастал его, приподнял, закружил, совсем забыв, где они находятся. Поставил на землю, полюбовался и поздоровался:

― Дядя Ника, здравствуй!

― Алик? ― боясь ошибиться, узнал человек. ― Господи, совсем вымахал!

Подошел Смирнов, пожал человеку руку.

― Здравствуйте, Никифор Прокофьевич!

― Спасибо тебе, Александр.

― За что?

― За то, что войну выиграл. За то, что дрался с фашистами вместо меня.

― Все дрались.

― А я не дрался. ― Никифор Прокофьевич взял Алевтину Евгеньевну под руку, и они подошли к холмику, на который наводили последний глянец старички: лопатами придали могилке геометрическую правильность, воткнули в рыхлую землю палку с фотографией под стеклом.

Хваткие заводские представители умело ставили ограду.

Все. Уложили венки, расправили ленты с торжественными надписями, музыканты сыграли в последний раз.

― Всех прошу к нам помянуть Ивана, ― пригласила Алевтина Евгеньевна.

Лабухи равнодушно вытряхивали слюни из медных мундштуков ― это к ним не относилось. Остальные цепочкой потянулись с кладбища.

На кладбище казалось, что народу мало, а в квартире набилось столько, что молодым сидеть было негде. Алевтина Евгеньевна, Никифор Прокофьевич и немолодые приятели Спиридонова-старшего тотчас организовали свою компанию, представители составили свою, соседи со старого двора ― свою. Молодые выпили по первой, и Смирнов тихо приказал:

― Смываемся, ребята. Не будем мешать старикам, помянем Палыча отдельно.

― Ко мне? ― спросил Лешка.

― Нам бы просто вчетвером посидеть. Одним. А у меня как на грех, мать с рейса.

― Ко мне пойдем, ― решил Виллен.

Саня предупредил Алика, и они незаметно исчезли из квартиры.

― Только у меня в дому ни хрена нет, ― предупредил на улице Виллен.

― Купим, ― успокоил его Александр. ― Все купим. Я вчера зарплату получил.

― Ты не зарплату получил, а жалованье ― поправил его Владлен Греков. ― А зарплату получаю я. И тоже вчера получил. Тронулись, бойцы?

Зашли в гастроном у метро "Сокол", отоварились под завязку и пошли в Шебашевский, в маленький уютный бревенчатый дом с заросшим палисадником. Смирнов оглядел внутреннее помещение и оценил с военно-милицейской безапелляционностью:

― Бардак у тебя, Виля.

― Один живу.

― Бабу заводи.

― Завел. Но только я к ней езжу. Так удобнее. Да и сеструха скоро вернется.

― Где у тебя веник?

― Был где-то. Да только она и без стерильной чистоты вполне употребится.

― Хватит языком трепать! Леша, селедку почисть, банки открой, картошки навари! Володя, на стол накрывай, а ты, Виля, им покажи, где что лежит.

Смирнов снял кителек и принялся за уборку. Старательно мел пол, тряпкой собирал пыль, расставляя по полкам разбросанные книги. На одной из полок стоял фотопортрет, угол которого был перехвачен черной лентой.

― Кто это? ― спросил Смирнов.

― Отец, ― ответил Виллен.

― Там умер? Давно?

― Не знаю.

― Не знаешь когда или не знаешь, умер ли? ― со следовательской дотошностью поинтересовался Смирнов.

― Оттуда живыми не возвращаются.

― Может, рано еще отца-то отпевать?

― Его, Саня, в тридцать седьмом взяли.

― Ты запрос в органы делал?

― Мать до своей смерти каждый год делала. Ни ответа, ни привета.

― А ты сейчас сделай.

― Какая разница ― сейчас или тогда?

― Все же попробуй.

― Попробую, ― сказал Виллен и стал резать хлеб.

Уселись, когда сварилась картошка в мундире. Рюмок не было, ― стакан граненый, стакан гладкий, чашка, кружка. Но разномастность посуды не явилась препятствием для майора Смирнова, с военных лет он с точностью до грамма разливал на щелк. Налил всем, оглядел всех, невысоко поднял кружку:

― Помянем Ивана Павловича.

По иудейской неосведомленности Лешка полез чокаться. Смирнов тут же его осадил:

― Не чокаться, "Дитя Джойнт".

Выпили, выдержали паузу. После паузы Лешка позволил себе обидеться:

― Без антисемитских штучек не можешь? А еще милиционер!

― Я не милиционер, а майор милиции. И не говори глупостей.

Ни к селу, ни к городу Виллен наизусть прочел стишок:

В кафе сидел один семит

И жрал, что подороже.

Как вдруг вошел антисемит

И дал ему по роже.

― Во-во! ― обрадовался Лешка. ― Все вы такие!

― Леша, прекрати, ― потребовал комсомольский работник Владлен.

― А что они?

― А они ― ничего, ― успокоил Лешу Виллен. ― Сдавай по второй, Саня.

Саня сдал. Виллен подумал, покачал водку в стакане и предложил:

― За Альку, за Алевтину Евгеньевну, за Ларису, чтобы без Ивана Павловича жилось им так, как положено семье такого человека.

― Теперь чокайся, "ошибка Коминформа", ― разрешил Лешке ехидный Смирнов. Чокнулись, выпили и Лешка сказал, отдышавшись:

― Называешься ты не майор милиции, а несусветная балда.

Александр довольно заржал. В дверь буйно забарабанили. Виллен крикнул так, чтобы было слышно во дворе:

― Не заперто!

Вломился Костя Крюков, брякнул свою бутылку на стол и проорал радостно:

― Вот вы где! А я уж и к Лехе забегал, и у Саньки проверил ― нету вас!

― Ты почему на кладбище не был? ― неодобрительно спросил Александр.

― Ты же знаешь, меня Алевтина Евгеньевна не любила. Все боялась, что я Альку ходить по ширме завлеку. Вот и решил ― чего ей глаза в такой день мозолить.

Виллен разыскал еще одну чашку, Саня налил до краев, а Костя выпил.

― За упокой души хорошего человека, ― сказал Костя, не закусывая.

― А что он тебе хорошего сделал? ― непонятно спросил Виллен. Костя поставил чашку на стол, посмотрел на Виллена, как на дурачка, обстоятельно ответил:

― А то, Виля, что жил рядом со мной. Я не из книжек, а собственными глазами видел человека, который всегда и всюду жил по правде. И оттого я понимал, что живу не по правде. Вот и все, что он для меня сделал.

― Поэтому ты теперь щиплешь, слесаришь, ― догадался Виллен.

― Фрезерую, ― поправил его Костя.

И снова стук в дверь. Стук, и сразу же явление. Пришел Алик, уселся за стол, потер, как с мороза, руки.

― Что там? ― потребовал отчета Смирнов.

― Удивительная штука! Разговорились старики, развоспоминались, смеются, ахают. И будто отец живой, будто с ними. Налей-ка мне, Саня.

Саня налил в свою кружку. Алик выпил. Закусил селедочкой, спросил у Виллена: