Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner". Страница 2
VI
Тревога грызла вчера. Сегодня в Стаха попеременно влетают смерчи и выкручивают в узел нутро. Он думает с порога Тиму заявить, что, кажется, развалится на части и умрет.
Не заявляет.
Поднимается со смерчем на третий этаж. Там, среди запертых дверей, сидит Тим, наверное, тоже запертый… на сотню и один замок, окруженный пуленепробиваемыми стенами и рвами… нет, не рвами — безднами ледяной колючей тишины. Стах сейчас провалится — со всей своей бурей. Будет «стихийное», как Тиму нравится.
Он готов. Отвечать за слова. Потому что обратно он их не возьмет.
Но Тим встает навстречу, едва его видит. И они замирают в метре друг от друга, смотрят с тихим отчаянием, с громким вопросом. Стах заранее выдает заученную наизусть скороговорку:
— Я ходил вчера в поликлинику. На целый день. Так вышло. Я знаю, что собирался прийти. Не обижайся, — и прерывается, словно на полуслове, словно он не закончил, словно этого не хватает и осталось еще много того, что он не произнес.
Тим застывает. Размыкает губы — и молчит. Снова ему не говорится. Снова некуда деть руки. Но это не холодный Тим, не отрешенный, не обиженный, не злой, не безучастный. Это маленький мальчик Тим, у которого сломалась молния на куртке, потекла носом кровь, потерялись ключи…
Стах выдыхает, и ему хочется — успокоить хоть как-нибудь. Хотя бы одним тоном. Он пытается усмехнуться, а выходит только кривая улыбка. Он говорит Тиму ласково:
— Привет, — потому что его видит, видит в этот момент, за пределом своих страхов.
И Тим отзывается, как выдыхает:
— Привет…
Хотелось бы сказать, что в этот момент отпустило. Но нет. Теперь крутит по-новой, крутит иначе. И Стаха сковывает неизъяснимость. Нет таких слов, нет таких интонаций, чтобы выразить. Только потребность сократить расстояние между ними, заполнить пространство…
Он не может. Он не решается. Стах выталкивает это ощущение — не падения, но близкое к нему — голосом, голосом, которого никогда не будет достаточно. Он усмехается и делает вид, что такое — раз плюнуть.
— Думал журавля тебе сложить… ну, вроде символ мира. Понял, что не умею и у меня даже примера нет. Я так бы сам разобрался... Могу пирожное предложить. На замену.
Тим слабо, неуверенно кивает. Дает ему разрешение — снять рюкзак, спуститься вниз, чтобы метр между ними не зиял дырой, не щипал электричеством. Тим прокручивает часы вокруг худого запястья, приподняв руки на уровень солнечного сплетения… в ожидании, незрячем и болезненном.
Стах тянет ему пакет с пирожным — и Тим, помедлив, поймав в поломанный фокус темных глаз, принимает.
Вот и все.
Вот и весь контакт.
Но теперь, может, хоть один заест горечь и соль, потому что горечь и соль — это все, что осталось, одно единственное послевкусие. Не истерики, не ссоры, не обиды. Не мир, не дружба, не чувства, которых так много. Ничего. У них нет ничего, кроме горечи и соли. Кроме невозможности.
Они садятся на пол, прижимаются спинами к стене. Стах не в курсе, как Тим, но сам он — ради иллюзии опоры, ради иллюзии, что ничего не рушится.
Они обедают. Тим снова ковыряется с едой, мучает себя и бутерброды бесконечно маленькими кусками раз в тысячелетие, пытается высмотреть что-то, чего там нет, чтобы себя уговорить на еще один укус. Стах в этот раз не быстрее: у него нет аппетита.
— А по поводу чего ты?.. — Тим о поликлинике.
— Да как обычно. Ты, что ли, мать не знаешь? Я чихну — и сразу подозрение на пневмонию.
Тим кивает. Может, он верит. Может, тоже делает вид. Стах не знает о нем. Он знает о себе. Он ни за что не сознается в двух бессонных ночах. Он подтянет ногу, прижимая рукой, и не расскажет, насколько — болит.
Комментарий к Глава 1. Лучше, чем в прогнозах Мои дорогие котофеи!
Я обещала проду в конце августа, а я не люблю нарушать обещания. И сегодня у Ариса день рожденья. Ему целых двадцать семь годиков, совсем большой мальчик 3’:
Глав сорок, как в прошлой повести, но, кажется, они получились подлиннее.
Спасибо всем, кто дождался!
Новому читателю — всегда welcome, ссылка на первую повесть: https://ficbook.net/readfic/7778395
Можно ли читать без первой повести? Да. Вся серия работ задумана так, что можно начинать с любой. Что меняется от порядка чтения? Острота ощущений и полнота картины. И порядок чтения ;D
С большущей-большущей любовью,
ваша Алекс.
========== Глава 2. Что в ящике? ==========
I
Стах пытается вернуть себя усилием воли в учебу. В понедельник городская олимпиада по физике, а сегодня надо готовиться к проверочной и сдавать нормативы. И в целом жизнь продолжается. Как обычно, продолжается. Не крутится вокруг Стаха, Тима или их маленьких проблем.
Мысль — не жизнь, и мысль крутится, и мысль Стаха достала. Он, помнится, бежал от Тима в своей голове, и вот теперь пожалуйста: сам напоролся, Тим снимает персональный угол. Или все углы, если честнее.
Тима у Стаха так много, что — только не говорите матери — ее рекорд он побил. И вот Стаха вроде достало, но, по правде говоря, Тима все еще не хватает, особенно когда он кончается в жизни и начинается в мысли.
Настроение на уровне, близком к подвалу. Февраль сопутствует, февраль завывает метелями, февраль до полудня нависает темнотой, а потом хмурится часов до трех, чтобы снова померкнуть. Вот хоть смейся, хоть плачь: мир потерял без Тима краски. И понятно, что Тим ни при чем, но все равно же кранты.
Стах мечтает о весне. Хочет уехать в Питер — и притвориться, что все нормально с ним и красками в мире.
II
Стаху пятнадцать, и мать сидит с ним, когда он делает уроки. Раньше у нее было личное кресло, обложенное подушками. Эдакий сторожевой трон. После ремонта в комнате с главным участием отца кресло таинственно исчезло, и мать таскает табуретку с кухни. Вот притащит — и становится понятно, что надолго.
Чем она занимается? Можно подумать: это же смертельно скучно, если она только сидит и смотрит. Можно подумать, но она сидит и смотрит.
Стах привыкший. Привыкший настолько, что ее почти не замечает. Если она не дает о себе знать, прикасаясь к нему или к его вещам.
Маленькому Стаху было по кайфу: он ведь считал, что если чего — она всегда поможет. С этим убеждением он наивно спрашивал, что ему делать, почти весь первый класс, мать тут же становилась очень ответственной и напряженной, надолго зависала, раздражала шустрого Стаха, что надолго, а потом неловко улыбалась: «Ой, я даже не знаю, Аристаш… А ты что думаешь?»
Аристаша думает, что ему нужна помощь. И что здесь он ее не дождется…
Может, мать сидит рядом, чтобы общаться? Нет. Если что-то кажется Стаху смешным, удачным или вопиющим — она вечно ищет подвох, справедливость или что похуже. Так что Стах предпочитает просто делать вид, будто ее не существует. Иногда ему кажется: она делает такой же вид.
Чем старше он становится, тем больше у него копится всякого для нее неприятного: «Найди себе хобби», «Найди себе друзей», «Иди подыши свежим воздухом», «Давай не будем видеться так часто», «Я хочу побыть один». Последнее, конечно, оскорбительней всего.
Стах тянется за черновиком в верхний ящик стола, а там лотос... обжигает, пугает, напоминает.
— Ой, он тут? Это мне Тимоша сделал, — мать, похоже, гордится этим фактом.
Она тянется через весь стол и забирает бумажный цветок. Стах замирает с чувством, что его обобрали до нитки.
— Как он? Сходил к врачу?
Стах переводит взгляд на мать и пытается сдержаться, чтобы обошлось без «Положи на место».
— Не знаю. Он не говорил.
— А папе он тоже не сказал?
Стах усмехается. «Пап, меня парень отшил, представляешь? Давай к врачу». Стах почти сразу сникает: да не знает он, как Тим. Нормальный вроде… Бледный, тощий, грустный… Обычный.
— Плохо, когда дома нет мамы. Вы, мальчишки, такие самонадеянные: думаете, что здоровье — это навсегда, и не обращаете внимания, пока уж совсем не прихватит…
Стах вздыхает — на ее любимое обобщение. Пытается: