Набор преисподней (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner". Страница 31
— Не смей. Это не твоя головная боль. Ты меня понял?
— Коля-Коля-Николай, ты на рыжих падок, чай?
— Че, Повстанец, решил продать демону душу, чтобы спасти упыря?
Коля показывает средний палец и вызывает гогот, но пялится на Стаха — неотрывно.
— Что ты?.. — это все, что задиристый высокомерный Стах может сказать, все, что может из себя выдавить.
Его глаза пылают паникой. На его щеках нездоровый румянец. Коля отпускает его, словно понимает: Стах — не из тех, кто полезет. И что-то мелькает в нем… что-то противное, скользкое, что-то, за что Серега начистил Стаху морду, когда тот — посмел. Осознание. Сожаление. Сострадание.
И Стаха накрывает. Быстрее, чем он успевает обдумать. Он не вырывается, потому что его не держат, но он проскальзывает мимо, на скорости опускается вниз и проезжается на коленях до Тима. А может, не к нему. Может, к тому, кого Стах узнает в нем. Может, к себе.
Класс гудит — и больше не думает расходиться. Тим замер, как его оставили, и не шевелится. Стах не хочет смотреть, что происходит вокруг, если он посмотрит — он струсит. Он просит полушепотом:
— Вставай.
Трогает его за влажное плечо — и марает пальцы землей.
Класс слетается обратно — на представление. Стах чувствует нутром. Потому что чем они ближе, тем сильнее пульсирует давление. Как будто пространство сжимается, как будто воздух спрессовывается с каждым их шагом.
— Давай же! Идем отсюда.
Тим не реагирует. Стах стискивает зубы и цедит почти с отчаянием:
— Ну пожалуйста!
И, может, самое страшное в этот момент, что Тим больше не может сыграть свою роль — холодного старшеклассника.
Нет никакого холода. Есть горячий мокрый шум. Есть паралич и бессилие.
Здесь редко случаются драки, в этой гимназии. У местных ребят — другое оружие. И они говорят, словно двое исчезли, словно их — нет в пространстве, словно с ними — нечего считаться, обсуждают между собой, заколачивают фразой за фразой — в одну точку, как уже случилось однажды, на улице.
— Смотрите: нечисть еще и корешится.
— Граф Плаксин что-то нас не познакомил.
— Он, может, вообще говорить не умеет.
— А че? Земли наелся, пока из могилы вылезал?
— Интересно, он его призвал или они где-то на шабаше встретились?
— Эй, а как там звать этого, позорище семьи Сакевичей?
— Грязная кровь.
— Паршивая овца.
— Сын шлюхи.
— Ему жить не стыдно, интересно? В чужой-то семье.
— Я бы на месте его мамки сделала аборт.
— …чтобы он не появился.
— Бастард.
— Ублюдок.
Затыкаются резко. По чьей-то команде. В воцарившейся тишине кажется, что время остановилось. Но жизнь продолжается за пределами этого коридора. Стук каблуков. Все громче и громче.
— Что здесь за столпотворение?..
Пару секунд десятиклассники переглядываются. Не сговариваясь, открывают картину. Чей-то девичий голос выдает почти надрывно:
— Алевтина Андреевна, тут наш Лаксин…
— Лаксин, боже мой…
Эта учительница ничего у Стаха не ведет. Он смотрит на нее, почти умоляя ее — заметить, понять, сделать хоть что-нибудь. Но она не видит его лица, она подходит и, наклонившись к Тиму, тоже пачкает об него пальцы. И она спрашивает не полный ужаса взгляд. Она спрашивает — толпу:
— Кто это сделал?!.. — как будто толпа ответит.
Они начинают говорить наперебой, лезут в помощники, дезориентируют. Это не первый раз, когда они почти попались.
Коля оттаскивает Стаха за их спины. Тот поддается и стискивает зубы, и за что-то неизъяснимое ненавидит себя, как ненавидел тысячи раз, когда не мог дать отпор. Коля наклоняется к нему, вглядывается в него, встряхивает, заставляет на себя посмотреть. Говорит ему вкрадчиво:
— Ну все. Это не твои проблемы. Это тебя не касается. Ты понял? Не касается. Вообще. Ни разу. Иди на уроки. Ты слышишь?
Да что ты?.. знаешь…
— Не лезь сюда, понял? Просто не лезь. Разберись со своим дерьмом.
Стах стискивает зубы и отпихивает, потому что Коля задел. Стах не понимает, чем именно, не знает, как возразить. Но он отпихивает со всей силы. Так, что Коля почти падает. Но, удержавшись на ногах, он только кивает. Как будто знает что-то. Как будто…
Стах отслеживает, как Тима уводит учительница, как подходит Коля — и забирает его под опеку. Учительница что-то тараторит им двоим обеспокоенно, часто оборачивается, что-то спрашивает. А Тимовы одноклассники расходятся. Безнаказанно.
И все трещит по швам.
С оглушительным грохотом.
Образ Тима.
Гордость Сакевичей — гимназия номер один…
II
Тима нет в библиотеке, нет в северном крыле, нет среди однокашников, которые улюлюкают теперь Стаху вслед и шипят гадости о его матери. Стах понял.
«Никогда больше ко мне не подходи».
До него дошло с опозданием в несколько месяцев.
III
В четверг Стах остается после уроков в холле. От безысходности. Сидит на скамейке, вытянув скрещенные ноги. Держит в руках — пушистый ярко-оранжевый брелок. Это не журавль, конечно… просто…
Может, Тим не пришел в гимназию. Может, Стах ждет, как дурак, какого-то чуда. Может, и не «как».
Через полчаса Стах поднимается с места. Одевается. Закидывает на плечо рюкзак. Прячет брелок в карман куртки и выходит.
Замирает в этом состоянии — неизвестности, вины и злобы. У него перед глазами стоит картинка: Тим на коленях — и хохот толпы вокруг. Он презирает изумрудный цвет.
IV
В пятницу в четыре педсовет. Наверное, это первая четверть, когда Стаха так много и упорно не бывает дома — без «веской» причины. В этот раз он пропускает тренировку. Пытается вспомнить, пропускал ли раньше не по болезни, — и не может.
Он стоит возле учебной части, и проходящие учителя то и дело округляют на него глаза и улыбаются. Вот и Соколов пополнил их ряды:
— Тебя-то за что, Лофицкий?..
— Ни за что, — бубнит он трагично, — я вообще не местный.
— Шоу посмотреть пришел? Или с другом? В качестве моральной поддержки? Говорят, его вытурить собираются. Сколько можно тянуть?
Стах смотрит несколько секунд беззвучно, с застывшей на губах усмешкой. Смысл сказанного пробивается в сознание, как через плотную вату.
— Что, простите?.. — и он почти смеется, потому что ничего другого ему не осталось.
— Лофицкий, ну ты как маленький, в самом деле. Прогульщики и двоечники портят статистику.
— Статистику… — и Стах не выдерживает: прыскает. Повторяет: — Статистику?
— Слушай, — говорит Соколов всерьез и делает шаг ближе, — ты же не думаешь, что ему мало шансов давали? Мало сочувствовали? Считай, Лаксин — провальный эксперимент: что бы ты ни делал, он не меняет позиции — не ходит и все. Пусть переводится, если не тянет программу. Придет сегодня с отцом — будем решать. Лофицкий, взрослей, не все на человеколюбии замыкается, система так не работает.
— А как работает?