Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ) - Кларов Юрий Михайлович. Страница 101

— Вот теперь и побалакать можно. Говорил мне, дураку, Яков Павлович, не сегодня-завтра легавые засаду на даче поставят, не суйся туда, Ефимыч, пропади пропадом барахло это. Не послушался, думал, успею…

Мартынов и Виктор переглянулись.

— Откуда Кошельков узнал про засаду?

— Упредили его.

— Кто?

— А я знаю кто? Из ваших кто-то…

— Врешь!

— А чего мне врать?

На даче мы пробыли до утра. Кошельков так и не появился… Когда уводили Ефимыча, он в пояс поклонился старикам.

— Простите, коли в чем виноват!

— Бог простит, — ответила старуха, а старик подошел к нему и вкрадчиво сказал:

— Поминанье, Шура, закажем, не беспокойся. А полушубочек оставил бы, а? Тебе он теперь ни к чему, а нам со старухой какая ни на есть, а прибыль…

— Я тебе дам полушубочек, живоглот! — взорвался Виктор. — Еще кальсоны с него стащи! Не знаешь, что ли, какой мороз?!

— А ты не ори, не ори, — зашипела старуха, — тоже жалостливый! Дело-то наше семейное, ну и не встревай в него.

— Люди, — плюнул Виктор, — хуже зверья!

— Оно, конечно, темные мы, — подобострастно согласился старик, — никаких понятий, — и выжидательно посмотрел на Клинкина.

Тот молча скинул с себя полушубок, на мгновение задумался и начал расстегивать черную на меху кожаную куртку.

Когда подходили к машине, губы у него посинели от холода, а нос заострился, как у покойника.

Виктор бросил ему шубу.

— Надень! — А на вопросительный взгляд Мартынова объяснил: — Из тюков, которые на даче нашли… Приедем в розыск — отберу. — И, словно оправдываясь, добавил: — Бандит-то он бандит, а человек все-таки…

Мартынов промолчал.

Кто сообщает Кошелькову о всех готовящихся операциях уголовного розыска?

Догадок было много, однако каждый хранил свою про себя.

Допросом задержанных по делу Кошелькова занималось пять — шесть следователей. От них протоколы допросов поступали к Медведеву, который делал пометки с указанием, что необходимо дополнительно выяснить, а затем возвращал их следователю или передавал оперативному сотруднику для разработки очередной операции. Мы с Виктором как раз занимались таким протоколом, когда в кабинет вошел Груздь.

— Корпите?

— Угу.

— А я пришел прощаться, в армию еду.

Мы с Виктором одновременно повернулись в его сторону.

— Зачислили0

— Пока нет, но…

— Подожди, подожди, — сказал Виктор, — Александр Максимович тебя отпустил?

Груздь насупился, и от этого его круглое широкое лицо поразительно стало походить на лицо несправедливо обиженного ребенка.

— Если рассуждать диалектически, — скучно сказал он, — каждый гражданин молодой республики имеет полное революционное право с винтовкой в руках проливать свою алую кровь на полях сражений.

Когда Груздь говорил словами из лозунгов и плакатов, это означало, что его что-то гложет. Поэтому Виктор отложил в сторону листки протокола и мягко сказал:

— Ты диалектику пока оставь, а лучше скажи, что приключилось?

— Ничего.

— А если по правде, как на исповеди?

— Я неверующий, — вздохнул Груздь и добавил: — Религия — опиум для народа.

— Ясно, — кивнул Виктор. — Ну так что произошло?

Груздь помолчал.

— «Что случилось? Что случилось?» Спор у меня с Александром Максимовичем вышел. Доверчивая он душа…

— Ну и?…

— Ну и хотит меня турнуть…

Груздь, как всегда, сгущал краски. Нагоняй от Александра Максимовича он получил основательный, но никто его из уголовного розыска выгонять не собирался.

А произошло следующее. Накануне он и Горев получили задание арестовать на Божедомке одного перекупщика, который, по агентурным данным, был связан с Кошельковым. Выехали они вместе, но у цирка Груздь остановил извозчика и, тронув Горева за плечо, предложил: «Слазь». «Что?» — не понял Горев. «Слазь, — говорю. — Меня Кошелькову не заложишь».

— Так и сказал?! — ахнул Виктор, когда Груздь неохотно поведал эту историю.

— А что? Чего мне со всяким контрреволюционным гадом церемониться? Он нас Кошелькову продает, а я ему в глазки заглядывать буду?

— С чего ты взял?

— Своим революционным нутром чувствую. Он, больше некому.

— Какие у тебя доказательства?

— Чудак человек, — удивился Груздь, — если б доказательства, я бы его прямо на мушку — и никаких разговоров.

Происшествие стало достоянием всего уголовного розыска. Горева недолюбливали за барственность, ироническую манеру разговора с товарищами, за надменность. Ни для кого не было секретом и то, как он относится или по крайней мере относился к Советской власти. Все это, вместе взятое, не могло не создавать вокруг него атмосферы недоброжелательности. Гореву, правда, никто ничего в глаза не говорил, но за его спиной шушукались, и он это чувствовал. В те дни Горев держался еще более официально, чем обычно. Был он спокоен, сдержан, и только по темным теням под красивыми миндалевидными глазами да по судороге, которая время от времени дергала плотно сжатые губы, чувствовалось, как тяжело он переживает происходящее.

Но все это — шушуканье, намеки — прекратилось довольно скоро.

На очередном оперативном совещании особой группы выступил Медведев. Подводя итоги работы по розыску участников нападения на Ленина, он между прочим сказал, обращаясь к Гореву: «Считаю своим долгом извиниться перед вами, Петр Петрович, за поведение Груздя. Мы верим в вашу честность». И этих двух фраз было достаточно, чтобы пресечь все разговоры.

— Нельзя было тебе так с бухты-барахты ляпать,— убеждал Груздя Виктор, когда мы возвращались домой после совещания. — Ну, дворянин, белая кость. А разве мало дворян революции жизни свои поотдавали? Возьми Пестеля, Рылеева, Муравьева… А нынешние военспецы?

— А что военспецы? Через одного все предатели, потому и драпаем от белой сволочи. Если рассуждать диалектически, их всех бы надо в ставку Духонина отправить, — упрямо бубнил Груздь.

— Может, управляющего делами СНК Бонч-Бруевича тоже в ставку Духонина отправить надо?

— Я ему про Ерему, а он про Фому… При чем тут Бонч-Бруевич?

— А при том, что он дворянин.

— Хо!

— Вот тебе и «хо». И не один он, много дворян интересам рабочего класса служит. А в белых армиях разве мало рабочих и крестьян?

— Так их же обманули!

— Но факт остается фактом, есть и сражаются со своими братьями по классу. Ты знаешь, что в грамматике, к примеру, нет почти ни одного правила без исключения? Прилагательные с суффиксами «ан», «ян» пишутся с одним «н», и тут же тебе исключения: «оловянный, деревянный и стеклянный» — с двумя…

— Скажи, пожалуйста, — поразился Груздь, которого всегда восхищали чужие знания в любой незнакомой ему области. — В гимназии учили?

— В гимназии, — отмахивался Виктор. — Да не в том суть, где учили. Я это тебе к тому привел, что исключения всегда бывают, и в грамматике, и в политике. Купцы, капиталисты, фабриканты против нас?

— Научный факт.

— Вот. А Савва Морозов большевиков деньгами снабжал, помогал им революцию делать, свой класс свергать…

— Это он с жиру бесился, — подмигнул Груздь. — У нас в деревне тоже один купчишка был, Тоболев. Как свинья жирный, зимой снега у него не допросишься, а надрызгается и обязательно орет: «Долой самодержавие!» Проспится — к нему околоточный. «Дормидонт Савватеевич, опять изволили-с в пьяном виде крамольные речи супротив государя императора говорить». — «К свержению призывал?» — Так точно-с». — «Августейшую фамилию поносил?» — «Было-с». — «Весь мир голодных и рабов» выкрикивал?» — «Не без того-с». — «Тогда, значитца, не менее дюжины бутылок употребил. На красненькую, щеколдыкни за мое здоровье».

Виктор прыснул, не удержался от смеха и я.

— Ну разве можно с тобой серьезно разговаривать?

— С умом все можно, — нравоучительно сказал Груздь, — а без ума ничего нельзя. Неспроста во флоте говорят, что маленькая рыбка лучше, чем большой таракан. А ты мне заместо рыбки все таракана наровишь подсунуть да еще из него стерляжью уху хотишь сварить. Про революционное чутье слыхал? Вот у Тузика, он же Тимофей, можешь поучиться. Насквозь революционный пацан и уже до коммунизма дозрел, а ты еще не дозрел, если не понимаешь, что такое революционное чутье…