Райские птички (ЛП) - Малком Энн. Страница 22

Он отхлебнул из своего бокала — точнее, осушил его — прежде чем поставить на белый столик рядом с собой, который сливался со стенами своим одинаковым цветом.

— Не я это сказал, конечно. Джон Джеймс Одюбон. Он был орнитологом девятнадцатого века, — он встал, но не направился ко мне, как я ожидала. Нет, он подошел к одной из своих рамок. — Великий человек, но я вынужден с ним не согласиться, — сказал он. — Смерть только делает вещи прекраснее, — он смотрел сквозь стекло, как будто птица внутри была живой, в полете глядела на него.

Все птицы здесь были по-своему великолепны, и эта не была исключением. Ее голова была ониксовой, как и хвост, а туловище — красивой смесью ярко-белого и ярко-желтого. Больше всего меня поразили ошеломляющие перья на голове. Они были тонкими, как длинные висячие уши, вдвое больше длины тела. Как плащ, расколотый надвое.

— Король Саксонии — райская птица, — сказал Лукьян. — Научное название: альберти. Имя дано в честь тогдашнего короля Саксонии — Альберта.

Его глаза не отрывались от рамы, но я почему-то догадалась, что он смотрит на меня в отражении. Точнее на куски, которые я бросила в него из своего тела, когда заговорила.

— Только у самцов есть такие декоративные плюмажи на голове, — он кивнул в сторону рамы. — Весьма примечательно.

Он взглянул на меня. На меня обеих. Ту, которую держали вместе кожа и кости, и другую меня, которую он мог бы раздавить ногами, если бы захотел.

— В этом мире есть много замечательных вещей, Элизабет, — проскрежетал он, его голос сбился с холодного тона, к которому я привыкла, который я стала презирать. — Многие из них прекрасны, — он оглядел комнату. — Редкие. И могут храниться только в своей смерти, — он снова посмотрел на меня. — Самые редкие из всех замечательных вещей — это самые уродливые и сломанные. Ими можно овладеть только в смерти.

Он призраком направился ко мне, так что ткань его пиджака коснулась моего бока. Его простор возвышался надо мной, втягивая меня в ужасающую стратосферу, в которой я не хотела оставаться, но и добровольно не уйду.

Он наклонился так, что его губы почти коснулись моих.

— Но существует несколько версий трупа. Некоторые из них можно набить ватой, сохранить и поместить в рамки. Другие могут ходить, говорить и дышать.

Его пальцы прошлись по моему горлу, прежде чем его ладонь легла на мою шею, сжимая. В тот же миг мой запас воздуха был перекрыт. Это была не ласка. Боль взорвалась от его давления, и черные точки заплясали у меня глазах.

— А ты кем будешь, Элизабет? — спросил он непринужденно.

Мои пальцы потянулись к его рукам, с целью вырваться из хватки, бороться. Но когда я прикоснулась к его коже, которая, я была уверена, будет такой же ледяной, как и его взгляд, я остановилась. Он был гладким. Теплым. Утешительным. Я вонзила ногти в его кожу, царапая плоть. Не для того, чтобы сражаться, а чтобы увидеть, как кровь расцветает и тепло течет по моим пальцам.

Он даже не вздрогнул от боли. Он не отрывал от меня взгляда.

— Кем я хочу тебя видеть? — прошептал он почти про себя.

Мы так и стояли, повиснув в момент взаимной боли, когда мои ногти погрузились глубже, а его руки сжались сильнее на моей шее. Самые хаотичные моменты для большинства людей на планете — в разгар удушения. А для меня это были единственные секунды, когда я обрела покой с тех пор… с тех пор, как я догадалась.

Догадалась, что мир не был роскошью для замученных. И он отдавал мне мир единственным известным ему способом. Насилием. Смертью.

А потом он отпустил меня. Медленно. Нежно. Его пальцы коснулись того, что, как я предположила, было синяком, уже видневшимся под моей кожей. Я резко втянула воздух, испытывая боль и удовлетворение от того, что он остановился, и в равной степени разочарование от того, что он не продолжил.

Я ожидала, что он уйдет. Убежит прочь и оставит все чувства, которые я, вполне возможно, воображала здесь, рядом с мертвыми существами.

Думала, что Лукьян поступит так, как я ожидаю.

Вместо того чтобы повернуться ко мне спиной и уйти, он снова схватил меня за шею. Он грубо притянул меня к себе и прижался губами к моим. Напал на мой рот, который все еще боролся за воздух. Раскаленный добела жар вливался в мои клетки и кости, когда его язык двигался против моего, когда его руки запутались в моих волосах, дергая их, почти срывая скальп.

Я ничего не смогла бы сделать, чтобы пережить жестокость поцелуя, кроме как сдаться ему. Лукьяну. Я сделала это с готовностью. Жадно. Я сравняла его ярость со своей, вонзив зубы в его нижнюю губу и застонав, когда горячая медная кровь смешалась в наших ртах.

Если его удушье было миром, то это — самый сладкий и ядовитый хаос.

А мне хотелось большего. Мне нужно было больше.

Словно почувствовав это, Лукьян дал мне именно то, чего я не хотела. Он внезапно отпустил меня, и отсутствие его прикосновения — больнее, чем все, что было до этого.

Он был в трех шагах от меня, когда я восстановила полный контроль над дыханием. А потом он превратился в дым, рассеявшийся из комнаты, пока я приходила в себя после того, как меня вернули из смерти, а потом снова швырнули в могилу.

Все от одного поцелуя.

Нуждалась ли я в этом поцелуе, который вернул меня к жизни?

Или это уводило меня все дальше от смерти, которой я так жаждала?

Я неуклюже подошла к рамке, пальцами задела стекло. Холод от твердой поверхности проник в мои вены.

— Король Саксонии, — ни с того ни с сего прошептала я.

Я была заперта в доме с человеком, который хотел убить меня. Вполне возможно, что он все еще хочет это сделать. Но двери не заперты, нет ни веревок, ни цепей. Физически он точно меня не убьет. Человек, который вполне мог убить меня, хотел только одного — чтобы я вышла за входную дверь.

Я не была его пленницей.

Я была сама по себе.

И вполне могу умереть здесь. Если от меня осталось хоть что-то стоящее убийства.

Если во мне осталось хоть что-то, что хотело жить.

В конце концов, он же коллекционировал мертвые вещи. И с каждым днем я ловила себя на том, что хочу остаться, даже если стану частью его коллекции.

Особенно, если стану частью его коллекции.

***

Лукьян

Поцелуй был ошибкой.

Он понял это в ту же секунду, как все началось.

Это была огромная ошибка.

Но Лукьян в данный момент был бессилен. Не было ничего, кроме животного внутри него, требующего ее губ. Вкусить печаль на ее языке. Играть со смертью, которую они ввели в комнату. Позволить боли, которую он только что причинил, смешаться с удовольствием, которое чуть не сбило его с ног.

Лукьян не исполнял желания.

Он трахался.

По необходимости. Смерть была неотъемлемой частью жизни, как и секс. «Чтобы продолжить род», — говорили многие. Но для Лукьяна это была просто еще одна форма контроля. Способность причинять боль, способность создавать и контролировать удовольствие.

С ней не было никакого контроля.

Только удовольствие. Желание. Боль. Ярость.

Он думал, что всё это давно закопал внутри себя.

Он постучал пальцем по клавиатуре своего компьютера, наблюдая, как она с непроницаемым лицом удаляется в свою комнату. Время от времени она рассеянно проводила пальцами по губам.

Неужели ей тоже понравилось?

Неужели он отправил ее на край пропасти и вернул обратно?

Лукьян злился на себя за то, что очень сильно хотел это узнать. Женское удовольствие всегда было для него второстепенным, даже несущественным.

Теперь это было почти так же важно, как ее боль.

Он продолжал смотреть на экран.

Ее боль была самой важной из всех. Она нуждалась в нем, чтобы выжить.

Они оба нуждались.

Он бы наблюдал за ней всю ночь, если бы не вибрация телефона. Черт, он, скорее всего, спустился бы вниз и трахнул ее до потери сознания, если бы не этот телефонный звонок. И эта мысль заставила его сомневаться. Только чуть-чуть, но этого было достаточно. Он никогда не сомневался. Особенно, когда зазвонил его телефон. Когда предлагали контракт.