Кровь тамплиеров - Хольбайн Вольфганг. Страница 3

Можно было подумать, что эта ситуация – быть приемным сыном монаха и посещать школу при том же монастыре – таила в себе некое преимущество. В конце концов, значительная часть учительского состава состояла из монахов, которые не только знали Квентина уже не одно десятилетие, но и относились к нему с величайшим уважением. Теоретически по этой причине естественно было бы простить иной раз некоторые прегрешения: не писать о Давиде в классном журнале, не оставлять его лишний раз после уроков и не поручать ему уборку за не вполне подобающее поведение или опоздание – ведь все они были в некотором роде одной большой семьей. Но на практике все выглядело совершенно иначе. Опасение большинства учителей в чем-то предпочесть Давида и выделить его перед другими учениками часто приводило к прямо противоположным результатам. Дабы не допустить ни малейшего сомнения, что в школе, стоящей не один век за монастырскими стенами, каждый имеет одинаковые права и к каждому относятся одинаково, Давиду приходилось чаще, чем всем остальным вместе взятым ученикам, оттирать классную доску и парты или удалять из туалета сигаретные окурки тайных курильщиков – несмотря на то, что он не давал учителям и половины тех поводов для недовольства, за которые его наказывали. Таким образом, он был настроен на самое худшее и внутренне готовился, как он это делал уже не раз, просить у заведующего хозяйством большой мешок и палку с острой насадкой для сбора мусора, когда нерешительно постучал в дверь класса и, слегка ее приоткрыв, проскользнул внутрь.

Алари, учитель латыни, облокотился на скамью у окна в противоположном конце класса и с раздраженной миной наблюдал, как мучился у доски красный как рак, растерянный Франк, пытаясь перевести не такой уж длинный и не такой уж сложный текст. Когда скрипнула дверь, он тут же направил глаза на вошедшего Давида и одарил его улыбкой, столь же фальшивой, как и те немногие слова, которые девятнадцатилетний учитель в кожаной куртке небрежно написал на доске под латинским текстом.

– Прекрасно, что ты оказываешь нам честь своим приходом, Давид, – сказал Алари голосом, полным иронии.

– Очень сожалею. – Давид беспомощно пожал плечами и стыдливо опустил взгляд. – Я проспал…

– Надеюсь, ты уже не слишком сонный и переведешь этот текст.

Алари смерил презрительным взглядом высокого ученика, стоявшего перед зеленой классной доской, который явно не знал, что ему делать с куском мела, и беспокойно крутил его между пальцами, надеясь, что учитель когда-нибудь проявит сострадание и пошлет его на место.

Несколько учеников злорадно захихикали. Давид не был уверен, относятся ли смешки к Франку, который в этот момент искоса метнул на него злобный взгляд, будто он, а не Алари произнес эти слова, или к нему самому, который в наказание за то, что проспал, теперь должен выполнить задание. Тем более что с этим заданием не справился одноклассник, которого он, Давид, недолюбливал. Вероятно, злорадство относилось к ним обоим.

Давид послушно кивнул, подошел к доске и взял мел, который Франк с мрачной миной сунул ему в руку, чтобы затем, гордо откинув голову и проворно перебирая кривыми ногами, занять свое место в самом последнем ряду. Мимоходом, почти незаметно, он дал тумака тихо ухмылявшемуся себе под нос Чичу, не заметившему, что в классе перестали смеяться. Все это вышло потому, что Чич обычно выкуривал свою первую дозу вскоре после семи, где-нибудь между туалетом и комнатой для завтрака. Удар Франка Алари заметил, но проигнорировал, не желая новых разборок.

Хорошенькая Стелла одарила Давида улыбкой, когда, повернувшись к доске, он стер наверное начало перевода, сделанное Франком, чтобы написать правильный текст.

Франк с самого начала учебы невзлюбил Давида. Правда, он не мог терпеть большинство других людей, даже если они были вроде бы в его вкусе – белокурые и широкогрудые – и не предъявляли к неотесанному, примитивному юноше слишком высоких требований. Природа не одарила Франка склонностью к гимнастике ума. Честно говоря, Давид порой удивлялся, как это Франк вообще сумел дойти в школе до таких высоких ступеней и при этом оставался на второй год только один-единственный раз. Франк был завзятым драчуном и задирой, перед которым другие ученики предпочитали сразу же опускать взгляд, если их глаза в течение последующих сорока восьми часов были им нужны для ориентации. Между Франком и Давидом дело никогда не доходило до серьезных столкновений лишь потому, что Давид, как и большая часть остальных ребят, всячески избегал контактов с ним и намеренно игнорировал его колкости, оскорбления, угрозы и приступы ярости. Давид рано понял, что лучше не попадаться на пути этому юноше с его накачанными, сверхтренированными мускулами.

Но с недавнего времени Давиду часто нелегко было не обращать внимания на оскорбления враждебно настроенного одноклассника, который, как подозревал Давид, не случайно начал каждое утро смазывать свои каштановые волосы смесью геля и еще какого-то двухкомпонентного препарата – так, во всяком случае, казалось. Ибо уже довольно давно речь шла не только об отношениях: его и Франка, но и, хотя никто об этом не говорил вслух, о благосклонности Стеллы.

Давид завершил перевод, к удовольствию Алари, и отвернулся от доски, чтобы направиться к своему месту рядом с Чичем. Стелла была не единственная хорошенькая девочка в классе, которая улыбнулась ему в этот момент, но она была единственной, о которой он со стопроцентной уверенностью мог сказать, что она сделала это не исподтишка и не случайно.

Сто семьдесят сантиметров роста, коротко подстриженные темно-русые волосы, карие глаза, спортивная, но не слишком мускулистая фигура – юношу с такими данными сам Давид не считал особо привлекательным: в лучшем случае серединка на половинку. К тому же существенную роль играл тот факт, что стиль его жизни был крайне необычен, но при этом смертельно скучен, и большинство молодых людей вряд ли смогли бы что-нибудь с этим поделать. Поэтому ему было скорее непонятно, что именно в нем могло привлекать девочек из класса. Большей частью он не доверял их подчеркнутой любезности, их дружелюбию, их тактичному заигрыванию. Со Стеллой все было иначе. Он не смог бы выразить словами, чем она отличалась от других, чем ее улыбка выделялась среди других улыбок. Но ее глаза сияли немного ярче, голос звучал теплее, а ее смех… этот смех снимал у него напряжение и дарил радость… Этот смех был честнее.

Между ними словно пробежала однажды электрическая искра, и все в классе об этом знали. Франка это бесило. Возможно, потому, что он так же мало, как и сам Давид, понимал, что именно могла найти такая привлекательная, живая и жизнерадостная девчонка, как Стелла, в этом сухаре и зануде. Кроме того, казалось, что Франк инстинктивно ощущает стремление и даже долг защитить свою территорию от приемного сына Квентина. Так было и в эту секунду, когда глаза Стеллы и Давида на виду у всех присутствующих открыто улыбнулись друг другу, и это еще более накалило атмосферу в маленьком пыльном классе, где по рядам девочек прокатилась волна немых вздохов, а из глаз тупоумного забияки на последней скамье сверкнули молнии, которые были бы смертельными, если бы метафоры вдруг обрели материальную субстанцию.

Давид смущенно отвернулся и опустился на свое место, чтобы целиком и полностью посвятить себя пятому уроку со всеми его «супер-лативами», «конъюнктивами», «императивами» и даже – как он их ненавидел! – «аблативами» [2]. Это далось ему не без труда.

«Стелла, – думал он про себя и все снова и снова повторял: – Стелла…»

Была ли это любовь? Он спросил бы у своей матери, если бы у него была мать. Но у него был лишь Квентин – с ним он мог говорить о многом, но только не об этом – странном, беспокойном ощущении, которое каждый раз пронизывало его тело, когда он вечером ложился в кровать с мыслями о Стелле.

Этот монастырь, конечно, не был местом, которому он хотел бы посвятить всю свою жизнь. Он должен поговорить начистоту с Квентином, сказать, что собирается его покинуть после окончания школы, хотя пока он не имел ни малейшего представления, куда ему направиться и куда может привести его дальнейший путь. Ведь он еще никогда и нигде не был и не знал никого вне монастырских стен. Но как объяснить все это Квентину? И как открыться Стелле и сказать ей, что он ее любит?