Тряпичная кукла - Ферро Паскуале. Страница 22

Ей пришлось три раза повторить свой вопрос, а я, не зная, что ответить, сказала:

— Зови меня Валентина.

— Конечно, но только если мы будем одни, потому что, когда здесь начальница, кто знает, что она может подумать.

Я машинально спросила:

— А что она может подумать?

Я даже не заметила, что Мачедония стояла прямо передо мной, её лицо практически касалось моего, и вдруг она со своими чувственными губами поцеловала меня. Ноги у меня подкосились, шприц выпал из рук, я потеряла сознание. Клянусь, я ничего не поняла…

Очнулась я в лазарете, и первое, что увидела, было лицо Мачедонии, я услышала её голос:

— Ты хочешь, чтобы у меня были неприятности? Что с тобой? Почему ты упала в обморок? Господи Иисусе… она ненормальная.

Я пристально посмотрела в глаза Мачедонии, она ответила мне таким же взглядом, и я её поцеловала. Да, поцеловал, не думая о том, что я монахиня, не думая о том, что я, женщина, целовала женщину, я только ощущала её душистые губы, её горячий язык, в моей голове было лишь жужжание пчёл, я чувствовала, будто теряю сознание, и снова упала в обморок, прямо на носилках.

Очнувшись, я увидела, что на меня смотрит доктор.

— Сестра, как вы себя чувствуете? — спросил он. — Вы заставили нас поволноваться, я измерил давление, взял анализы. Вам нужно больше заботиться о себе. Вы слишком много работаете, отдохните немного, это необходимо, вы слишком напряжены.

Я сразу же подумала о Мачедонии, всё ещё ощущая вкус её губ. Почему она ушла? Я встала, доктор попытался убедить меня остаться в кровати, но я, непреклонная и упрямая, вышла из медпункта и со смятением в сердце помчалась по коридору в камеру Мачедонии.

Когда я вошла, Мачедония собиралась писать письмо. Она подняв на меня свои прекрасные глаза, спрятала письмо и сказала:

— Ну что, ты перестала падать в обморок? Валентина, давай начистоту: то, что между нами произошло, произошло, и точка, понятно?

Я попробовала ответить, но она была категорична:

— Это случилось — и точка.

Я закрыла дверь камеры, подошла к Мачедонии и снова поцеловала. Мачедония попыталась отстраниться, но это был слабый неуверенный жест. Мы оказались голыми, упиваясь телами друг друга, в поисках наших душ, каждая клеточка нашей плоти была наполнена страстными поцелуями, ласками, пронизанными одновременно нежностью и яростным желанием. Ничего не осталось на блюде под названием «объятья», пот, покрывший наши тепа, испарялся под нашим дыханием. Когда мы встречались взглядами, то останавливались, пристально всматриваясь, чтобы понять, чтобы убедиться, что в это волшебное мгновение каждая из нас была счастлива, была удовлетворена, в чём, впрочем, не было необходимости — мы задыхались от блаженства, от того, как всё было красиво, легко, сказочно, наши руки искали друг друга, сжимались до боли, наши ноги переплетались, наши влажные чресла едва соприкасались. Сколько раз мы возносились до небес, чтобы в конце в изнеможении упасть с постели, а оказавшись на полу, продолжали наслаждаться нашей близостью.

Какой ласковой была Мачедония в этот момент, она казалась счастливой маленькой девочкой, которая невинно играла со своей любимой куклой, в то же время проявляя внимание и заботу. Мачедония больше не была той женщиной, что постоянно защищается, превращаясь порой в озлобленную раздражённую дикарку, нет! Она нежно прикасалась ко мне, как будто не желая обидеть моё тело, она не была чрезмерно навязчивой, обнимая, целуя меня. Наша близость казалась настоящей симфонией в исполнении огромного оркестра виртуозов скрипки, арфы, трубы и всех музыкальных инструментов, которые существуют на земле. Я задавалась вопросом: кто же написал это произведение? Вне всякого сомнения, кто-то не с нашей планеты. Мы с Македонией любили друг друга так, как могут любить только женщины. Когда силы покинули нас, мы лежали обнявшись, не в состоянии оторваться друг от друга. Потом Мачедония помогла мне одеться, я поправила ей волосы, она закурила, с удовольствием затянувшись табачным дымом. Я попросила сигарету, Мачедония протянула мне её с вопросительным взглядом, я сделала затяжку — и кашель сковал мне грудь, ведь я никогда в жизни не курила. Мачедония засмеялась, и я тоже, пока мы дурачились, я всё время смотрела на неё. «Какая же она красивая», — подумала я и поцеловала её, но Мачедония резко отстранилась:

— Ну хватит уже, Валентина! Давай проясним ситуацию, здесь у каждого своё место: ты — медсестра-монашка, а я — зечка, мы всего лишь выпустили пар, понятно? Это была разрядка… и точка.

Я хотела так много сказать ей. Я хотела сказать, что она не должна бояться и что я полюбила её с первого взгляда, что я жаждала её поцелуев ещё до того, как познакомилась с ней. Я хотела… но понимала, что сейчас был не самый лучший момент, чтобы говорить о своей любви, и поэтому решила просто поддержать Мачедонию:

— Умоляю, не говори так, не будь жестокой сама с собой, я понимаю, ты разочарована в жизни из-за того, что случилось, но ты должна верить в людей… в свою семью.

Но мои слова подействовали как удар ножом, Мачедония стала очень агрессивной и раздражённой, она сокрушила меня своим ответом:

— Моя семья — это сборище животных, но не тех животных — щеночков, котят, — нет! Эти тебя настигают, как голодные звери, пускают тебе кровь, пожирают все внутренности, а потом оставляют валяться на земле и допивают остатки твоей крови, плюют тебе в самую душу… семья? Думаешь, я жестокая? Знаешь, почему я не смогла заявить на того кто разрушил мою жизнь? Потому что один из этих зверёнышей… а конкретно тот, чьё ухо я оторвала… мой брат… ты правильно поняла… мой кровный брат… А когда я всё рассказала маме, знаешь, что она сделала? Она ударила меня, она поколотила меня, как маленькие злобные девочки избивают своих кукол, она назвала меня шлюхой и никогда не приходила ко мне на свидание. Я жестокая? — Мачедония опустилась на колени и, закрыв лицо руками, разрыдалась самыми горькими слезами: — Но почему… почему? — сквозь слезы говорила она. — Почему солнце не выглянет и для меня тоже, может, мне на роду написано, что от жизни я заслуживаю только плевков в лицо? Кому я сделала плохо? Я была милой мечтательной девочкой, хотела стать балериной, артисткой, или я представляла, как на мне женится хороший парень, простой рабочий, и у нас появится ватага ребятишек, я мечтала об обычных вещах, как все люди.

Я подошла к ней и, поглаживая по голове, сказала:

— Бедная, любовь моя, ты права, как же жизнь была несправедлива с тобой, но я уверена, что тебе воздастся стократно. Ты молодая и красивая, и, когда ты выйдешь отсюда, мы встретимся вновь! И я подарю тебе всю любовь, которую тебе никто никогда не дарил, я открою тебе самые сильные чувства, которые ты никогда в жизни не испытывала. Ты увидишь, мой маленький цветочек, как снова расцветёт твоё сердце, как оно наполнится яркой радостью. Мы проведём вместе незабываемое время. Будем танцевать босиком танцы диких племён, будем петь сладкие серенады Луне, которая прольёт на нас свой серебряный свет. Лепестки цветов поплывут в воздухе, морской бриз будет ласкать наши обнажённые тела. Мы крепко возьмёмся за руки и сможем оберегать нашу любовь от злых людей. Мы, как двое воинов, выхватим золотые сабли, чтобы защитить эту любовь…

Мачедония прервала мою речь:

— Что за вздор ты несёшь? Монашка, что ты в голову себе вбила? Когда я выйду отсюда, то свалю из Неаполя, уеду из этого города. Я его очень сильно люблю, но он причинил мне слишком много боли. Такой солнечный жизнерадостный город принёс мне лишь печаль и одиночество. Почему? Почему мой собственный родной брат оскорбил и унизил меня? Почему поверили ему, а не мне? Ему! Потому что мы, женщины, якобы сами провоцируем? Но по какому праву мой брат распускал свои руки, по какому праву? По праву быть мужчиной? Но он дерьмо, а не мужчина! Я неправильно сделала, надо было оторвать ему не ухо, а яйца, но, возможно, у него и вовсе их нет, потому что тот, у кого они есть, не будет насиловать женщину, а в особенности родную сестру. Нет, я уеду из этого города, и вообще, я хочу жить с моей Пекинесой… — тут Мачедония, будто бы тихо выругавшись, как мне показалось, прервала свой рассказ и потом, пока я вопросительно смотрела на неё, добавила: — Пекинеса — это моя собака.