Тряпичная кукла - Ферро Паскуале. Страница 26

Я была так взволнованна, что убежала в свою комнату, взяла пожелтевшие листки, которые ревностно хранила всё это время, вернулась обратно и одно за другим прочитала несколько отрывков.

«Дама моего сердца, сегодня я увидела Ваш силуэт в прогулочной коляске. Ослепительным было это видение… Ваша Ирма».

И ещё: «Не имея возможности поздороваться с Вами, я обронила шёлковый платок с лёгким ароматом апельсинового цвета… надеюсь, Вы его подняли? Ваша Ирма».

Ответ на это послание: «Милая синьора, я тоже увидела Ваш образ и заметила платок, я попросила моего слугу поднять столь обожаемый кусочек ткани… я держу его у своего сердца. Ваша Анна».

И ещё: «Дорогая моя Госпожа, каждый Ваш взгляд наполняет радостью душу мою. Сегодня мне было Ваше видение… надеюсь всем своим сердцем, что Ваше хрупкое здоровье в порядке. Ваша Ирма».

«Жажду день ото дня нашей встречи. Ваша Ирма».

«Драгоценная донна, моя отрада — поймать Ваш взгляд. Ваша Анна».

«Моя дорогая, я нездорова, простите меня, нас ожидают трудные времена, у меня туберкулёз. У изголовья моей кровати я хотела бы видеть ваши глаза, которые наблюдали бы за тем, как улетает моя жизнь в небо, только так я была бы счастлива даже умереть. Ваша Анна».

Когда я прочитала всё это в присутствии надсмотрщицы и Мачедонии, ярость охватила моё сердце, мой потрясённый мозг заставил меня забыть, что я монахиня, и я излила самое чёрное отвращение на них за предательство и унижение, которые испытывала:

— Достаточно… хватит, вы — мерзкие развратницы, что вы вообще понимаете в настоящей любви, вы не имеете права даже читать строки этих писем, потому что вы не знаете ничего о любви… вы убогие негодяйки… сволочи, сволочи, — я вне себя кричала о своём презрении к ним обеим, а после этого ужасного помутнения тюремщица подошла ко мне и отвесила такую сильную пощёчину, что я упала на пол.

Мачедония побледнела, облокотилась на стену, еле держась на трясущихся ногах, и хотела вмешаться, чтобы защитить меня, да! Я прочла это в глазах Мачедонии, но также в них был и страх. Через несколько дней она должна была освободиться и понимала, что если сейчас вступится за меня, то надзирательница сделает всё возможное, чтобы наказать её, и это станет очередным кошмаром для несчастной Мачедонии.

— Да с чего это ты тут разошлась? Валентина! Не перегибай палку, ты всего лишь монашенка, я вскрою твою башку, как спелый арбуз, и вправлю мозги! Благодари Бога, что я не заявляю на тебя начальнику тюрьмы, — эти слова надсмотрщицы прозвучали как вызов, но я не дала себя запугать:

— Ну давай, сделай это. если хватит смелости, но помни, что тебе тоже есть что терять, я знаю, водятся грешки за тобой и твоими коллегами: вы здесь приторговываете, шантажируете заключённых и даже проносите сюда эти мерзкие пластиковые штуковины, вибраторы, я всем расскажу о ваших грязных делишках!

Надзирательница поняла, что перед ней была отчаявшаяся женщина, а всем известно, что отчаявшийся человек может быть очень опасным. В общем, она правильно сделала, что ушла, оставив меня наедине с перепуганной Мачедонией. Душу мою разрывали противоречивые чувства, с одной стороны — я ненавидела Мачедонию за предательство, с другой — я бесконечно любила эту женщину, несмотря ни на что. И я решилась открыть Мачедонии своё сердце, заговорила с ней, не утаивая ничего:

— Любовь моя, мой милый человечек, ты соблазнила моё сердце, моё тело, я уверена, что ты никогда меня не оставишь и что мы обязательно будем счастливы в своё время.

Возможно, она не поняла моих слов, поскольку её реакция была совсем не той, что я ожидала. Мачедония отошла от стены и набросилась на меня с оскорблениями, с самыми отвратительными словами:

— Ты сильно ошибаешься, я люблю Пекинесу, она единственный человек в моём сердце, в моём теле, она мне и отец, и мать, и любовница, я вся принадлежу ей, глаза, губы, волосы — всё её. Ты всего лишь была разрядкой, отдушиной. Не забывай, я сразу тебе об этом сказала.

Я была потрясена, как же я могла не понять, не услышать её молчание, я сама себя спрашивала, может, я не хотела слышать, может, я не хотела понять, проблема была во мне, а Мачедония всегда была честна со мной? Но я так разозлилась, что с губ моих слетали лишь слова возмущения:

— Ах отдушина? Но ведь я живой человек. Как я могла так ошибаться в тебе?! Как я, решив посвятить всю свою жизнь Господу нашему, могла отказаться от монашеского обета ради тебя? — я прочла в глазах Мачедонии смятение, упрёк за её разоблачение, но настойчиво продолжила мучить её своими словами: — Если я и безумна, то кто меня довёл до этого? Господи Боже, как ты можешь быть такой циничной, поверхностной эгоисткой? Любовь, которую я испытываю к тебе, лишила меня разума, но ты не беспокойся, мне ничего не надо от тебя, только когда-нибудь ты будешь раскаиваться в этом, а вот кого мне действительно жаль, так это… Пекинесу… Несчастная женщина, она не знает, что её ждет.

После этих слов Мачедония вышла из себя и обрушила на меня всю свою злобу:

— Ну да! Это я‑то эгоистка… а ты со мной посоветовалась? Ничего не сказав, ты отказалась от монашеского обета?.. Так это твои проблемы, от меня ты чего хочешь? А имя Пекинесы даже не вздумай произносить… Ты меня поняла?

Конечно, я всё поняла! У меня больше не осталось аргументов, чтобы переубедить Мачедонию, я всё перепробовала: нежность, силу, ненависть. Нет, Мачедония не любила меня, но всё-таки у меня ещё были сомнения, её ласки выдавали в ней влюблённого человека, её взгляд говорил не только о животном желании, как я могла этого не понять? Я собралась с духом и ещё раз взмолилась:

— Я опережаю время, оно настигает меня, невероятно, но я быстрее, оно неустанно преследует меня, я бегу без передышки, думаю: «Кто же не выдержит первым? Оно?» Какая разница! Мои сильные ноги поддерживает мой воинственный разум, он укрепляет моё тело. Война без времени, время, которое наступит, когда ты, Мачедония, будешь моей передышкой, моим забвением, ты хочешь стать моим забвением?

Она ответила:

— Я тоже хотела бы стать твоим забвением, если бы знала, что это такое.

Я не поняла, осмыслила она мой вопрос или же, как обычно, постаралась увильнуть, потому что она сама не знала, что делать, что ещё сказать. А я, пожалуй, расстреляла все свои патроны, я сделала всё возможное.

Мачедония свободна

Валентина вышла из камеры, последнее, что я увидела, — её лицо, белое, как фата невесты, я посмотрелась в зеркало: я тоже была совсем бледной. И тогда стали неважны все «почему», на них не было ответов, я схватилась за перила и позвала: «Валенти-и-ина-а-а!» На мой душераздирающий крик прибежала надзирательница и рявкнула: «Что ты орёшь? Ты свободна, ты на свободе, можешь уходить». Я начала собирать вещи и думала, думала: «Как же так, я должна быть счастлива, наконец-то я выйду отсюда, увижу Пекинесу, увижу свободу, так почему же я плачу не от радости?» Пока я шла навстречу свободе, перед глазами пронеслись все эти мучительные истории, которые я услышала в тюрьме, — Нильде, Марии-вонючки, Лауры. Но самой большой болью отзывалось имя Валентины, жестокая мысль, что Валентину я больше не увижу, не давала мне покоя, и, чтобы немного собраться с силами, я думала: «Может, эта монашка была всего лишь тюремной привычкой, защищала меня, баловала, Валентина меня…» Охваченная своими мыслями, я совершенно не заметила, как оказалась на улице. Передо мной стояла Пекинеса, я бросилась к ней в слезах, в отчаянии. Пекинеса оглядывалась вокруг и пыталась успокоить меня: «Эй, ну-ка перестань, люди на нас смотрят, что они подумают, не надо плакать, ты на свободе, ты со мной, чего ты ещё хочешь». С этими словами она взяла меня за руку и повела за собой, сказав, что на время разместит у своей тётки. «А потом посмотрим…» — добавила Пекинеса.

Решение Валентины

Я ждала начальника в администрации тюрьмы и из окна увидела Мачедонию, которую в этот день освободили, и Пекинесу, они садились в такси. Я уже не плакала, мои слёзы закончились, я находилась в таком состоянии, как будто умер кто-то очень близкий: сначала ты без конца плачешь, а потом чувствуешь только усталость, пустоту и ждёшь сна, который принесёт облегчение. Вот, что мне было нужно — дать отдохнуть своей голове… Через окно я разглядела лицо Пекинесы, которое мне совсем не понравилось. «Но, может, это всего лишь неприязнь, ревность», — думала я. Вошёл начальник, и мы долго разговаривали, он сказал, что это не его забота отговаривать меня не отказываться от монашества, но тем не менее предложил остаться работать в тюрьме уже не как монахине. Он попросил меня заменить Нильде. Мне казалось несправедливым занять место человека, которому я, сама того не желая, сделала больно, человека, который из-за моей глупой ревности лишился работы. Директор воспринял моё молчание как церковное сомнение, как кризис веры, и предложил: «Сестра, что вы скажете, если я дам вам немного времени, чтобы всё обдумать? Вы прекрасная сотрудница, за эти несколько месев вы нам очень помогли. Подумайте». Я согласно кивнула и вышла из кабинета с мыслью о том, что лицо Пекинесы мне совсем не понравилось.