Исцели меня (СИ) - Юнина Наталья. Страница 6

Открыла холодильник и в наглую прихватила мясную тарелку. Но ей одной не обошлось. Когда я увидела банку с соленьями, могу поклясться, что мои глаза подсветились красными сердечками. Рассол! Дико хочется не только съесть помидоры с огурцами, но и выпить до краев рассол. Мамочки. Спасибо Кате за ее любовь к соленьям. Нажрусь, как свинья! И пусть весь мир подождет.

Бастурма, прошутто, суджук, карпаччо, салями… Сначала без разбора запихивала все в рот, едва различая вкус. А вот несколько минут спустя, уняв свой соленый голод, стала уже более разборчиво наслаждаться вкусом. Все-таки еда действительно тот еще эндорфин. С каждым кусочком градус моего настроения реально повышается. А уж когда я берусь за банку с соленьями и подавно. Вторая реальная эндорфиновая волна пришла, когда я взяла банку и начала пить рассол. О мой Бог…

— Что пьем, Соня? — хорошо… Ой как хорошо, что банка не шмякнулась из моих рук. Не паниковать. Это мой дом. Точнее папин. Стало быть, и кухня его. А я его дочь, значит и хозяйка я тоже. Что хочу, то и делаю. Ставлю аккуратно банку на стол.

— Рассоло, урожай двухтысячного года, — как ни в чем не бывало произношу я, не поворачивая голову. — Очень приятное послевкусие. Приятные пикантные нотки… чего-то там. Знатоки оценят.

— Рассоло? Да еще и двухтысячного? Что за зверь такой, уже поди с такого года испортился. Не боишься употреблять?

— Чего мне бояться? Хорошая крепкая выдержка.

— А я все же предпочитаю рассол, желательно, урожая прошлого года.

Садится около меня на стул и берет банку в руки. А я почему-то акцентирую внимание не на то, что он отпивает мой рассол, а на то, что его рубашка расстегнута на очень даже приличное количество пуговиц. И грудь! Грудь у него, кажется, не волосатая, не то, что морда.

— Хорош, зараза. Только обопьемся, — доносится до меня голос Бестужева. — Не думал, что ты отрываешься по ночам с едой и хлебаешь рассол. По тебе и не скажешь.

— Да я смотрю, мы с вами очень даже похожи, Глеб, кажется, Александрович. Я — подслушиваю. Ты — подсматриваешь за жрущей по ночам девицей.

— Не кажется. А вообще молодец, ешь, тебе надо поправиться, ты похудела. Твоя сиделка сказала, что ты очень мало ешь, и я склоняюсь к тому, что это правда. Это одноразовый жор? Заедаешь стресс?

— Нет. Я каждую ночь спускаюсь на кухню и ем. Просто потому что во мне растет маленькая жизнь, — демонстративно кладу руку на низ живота и улыбаюсь.

— Надо же, — насмешливо бросает Бестужев, откидываясь на спинку стула. — Я пропустил момент непорочного зачатия?

— Как это непорочного? Очень даже порочного. Глисты — это очень порочно.

— То есть это и есть маленькая жизнь?

— Конечно. Живое? Значит — жизнь. А вообще знаешь, скажу-ка я тебе правду. Одному единственному.

— Это уже очень интересно, — чуть наклоняется ко мне. — Ошарашь меня.

— Это единоразовый соленый жор, просто потому что больше я не могу себе позволить. Если я буду много есть, значит буду много пить, а потом мочиться. Пить и снова мочиться. А ведь это все в памперс и не только в него. Ты только представь, как это все убого в реале. А теперь самый главный вопрос — оно тебе надо, Глеб?

— Оно это что?

— Все. Ты вообще понимаешь, что у меня за жизнь? Какая к черту роспись?! — повышаю голос, уже конкретно выходя из себя.

— Выездная. В ЗАГС не поедем, — спокойно произносит Бестужев.

— Ты вообще меня слышишь?

— Слышу, — так же ровно бросает Глеб.

Глисты и памперс не произвели не то, что нужного эффекта, они не произвели вообще ничего. Ощущение, что передо мной не человек. Скала. И самое раздражающее то, что чтобы я ни сказала — его не смутить. Да, стоит признать, что такая тактика не работает. Не надо было это и начинать. Еще и ляпнула про еду. Надо вести себя спокойно.

— Ладно, давай поговорим серьезно.

— Я думал завтра, но хорошо давай сейчас.

— Зачем тебе в качестве супруги неходячая девица? — как можно спокойнее произношу я, сжимая ладони в кулак.

— Для продолжения рода, для чего же еще, — насмешливо бросает Бестужев, поднося ладонь к моим волосам. — Шутка. Разве ответ не очевиден, Соня? — качаю головой, пытаясь совладать с собой и не ударить его руку, копошащуюся в моих волосах. — Ну раз не знаешь, так разберемся в процессе семейной жизни.

— Я не стану твоей женой.

— Станешь и встанешь. Именно в таком порядке, — уверенно произносит Глеб.

— Ты мне мстишь, да?

— Мщу? — удивленно бросает Глеб. Причем его удивление не выглядит наигранным. — Поясни.

— Ты хочешь мне напакостить и запугать, и, возможно… поиздеваться в процессе семейной, так сказать, жизни за то, что…

— Ну, чего замолчала?

— За то, что оскорбила… тебя тогда… теми словами. Я знаю, что мужчины обидчивы и… забудь о том, что я тогда сказала, это неправда. Я просто пыталась тебя уколоть в ответ на твою речь… Забудь.

На мои вполне искренние слова Бестужев начинает смеяться в голос. Я не понимаю наигранно это или нет. Но смех буквально льется из него. Льется до тех пор, пока Глеб в очередной раз не хватается за ручки моего кресла. Переводит дыхание и уже вполне серьезным голосом произносит:

— Ты серьезно думаешь, что я буду мстить за слова, произнесенные обиженной девочкой? То есть ради какой-то там мсти я на тебе женюсь? — молчу, не зная, что ответить. — Тогда я тебе так скажу. Помнишь, ты как-то сказала, что ты — дура? Можешь не отвечать. По глазам вижу, что помнишь. А я сказал, что дура, которая признается, что дура, не такая уж и дура. Но теперь, пожалуй, соглашусь, ты все же она самая. Но ничего, при правильном подходе дурь из человека можно убрать. Возвращаясь к твоим и моим словам. Разница в том, что в тебе говорила обида, а я говорил правду. В тебе и сейчас она говорит. Ты меня винишь в том, что с тобой случилось? — переводит взгляд на мои полуоткрытые в сорочке ноги.

А я молчу, уткнувшись взглядом в свои руки. В действительности я не знаю, что ему ответить, я сама не знаю толком ответ на этот вопрос. Точнее понимаю, что виновата — я. Вот только каждому человеку хочется найти того, кого можно винить в своих проблемах.

— Нет. Не виню, — поднимаю на него голову. — Убери руки с моего кресла. Ах да, с твоего.

— Обязательно уберу руки с твоего кресла, когда договорим. Не хочу произносить вслух того, что уже говорил, но все же. Давай откровенно, Соня, ты ни тогда, ни сейчас не нужна своему отцу. Если тогда, имея большие возможности, ты могла со всем справиться сама, то сейчас — нет. За то время, которое ты находишься в этом доме после больницы, при правильном и нужном подходе, ты уже должна была сидеть не в этом кресле. И это огромный, жирный минус в сторону твоего отца. Как бы все у тебя есть, но как бы ничего и нет. И в глубине души ты это прекрасно понимаешь. Но как и другие вещи, не признаешь. Я не хочу с тобой конфликтовать. Нам надо с тобой дружить. Со мной ты встанешь, и не только, а с другими — нет.

— Меня всегда раздражали самоуверенные люди.

— Меня тоже.

— Очень смешно.

— Пока — нет. Но когда-нибудь обязательно посмеемся вместе. Ты весь наш разговор с твоим отцом слышала? Или только концовку?

— На весь разговор не успела, только на концовочку. Варя помешала.

— Молодец Варя, надо ей премию выписать. Ладно, можешь побеситься месяца два, это максимум. В сентябре ты точно отсюда переезжаешь. Не только из этого дома, но и из этого города. Так будет лучше, Соня. Пусть не сразу, но ты это поймешь, а со временем и оценишь.

— Бегу и падаю.

— Падать не надо. У тебя и так хватает синяков.

— А тебя совсем не смущает тот факт, что я тебя ненавижу?

— А почему он меня должен смущать? — невозмутимо бросает Глеб. — Вот, если бы я тебя ненавидел, это, возможно, было бы проблемой. А так… ненавидь. Это, кстати, одно из самых сильных чувств. Равнодушие куда страшнее. Оно убивает. Тебе ли не знать.

— Замолчи. И убери руки, я хочу спать.

— Конечно, всем уже давно пора спать, — как ни странно, сразу же убирает руки с моего кресла.