Мой плохой босс (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta". Страница 40

Антон сокращает расстояние между нами осторожно. Будто бы даже пытаясь сделать это незаметно или хотя бы так, чтобы я не взорвалась. На самом деле — это верно. Я ведь могу. Достаточно одного недостаточно уважительного движения — и я просто вышибу этого навязчивого поганца за дверь.

Но нет. Он не дает мне повода

Да, да, ползи, мой сладкий. Не вставая с колен.

— На меня смотри, — приказываю я, и он тут же вскидывает глаза — темные, как та бездна, что сейчас пожирает мою душу.

То, что происходит сейчас — глубокое, бескрайнее. Практически непостижимое. То, чего я себе уже очень давно не позволяла.

Теплее. Совсем тепло. Горячо. Еще горячее.

Губы Антона прижимаются к моей щиколотке. Ох-х-х. Нет, не я ему это велела — а он сам.

Какая же жалость, что он потом снова уйдет в дроп и отрицание…

В какой-то момент — он замирает. Я даже успеваю подумать, что дропнуть он решил прямо сейчас, но — он просто прижимается губами к моей голени и проводит по ней языком вниз, к лодыжке.

— Что ты со мной делаешь, Ирина? — я слышу этот измученный, кажется — риторический шепот. — Что ты со мной делаешь?

— Я тебя не держу, — я улыбаюсь натянутей, чем могла бы, — и ты можешь прекратить делать то, что тебе не нравится.

— В том и дело, что мне нравится, — второй поцелуй достается моей лодыжке, — почему мне так нравится целовать твои ноги, скажи?

Я даже прощаю ему уход от «вы», раз у него зашевелилось самолюбие.

— Потому, что ты хочешь сделать своей госпоже приятно? — насмешливо откликаюсь я, сбрасывая с ног туфли. — Не отказывай себе в этой блажи, малыш. Так и быть — я не против.

Мне мало надо, на самом деле. И этот голод — голод по его преклонению, тот, что выжигал меня досуха два года и дожал до того состояния, что я готова была трахнуться с Верещагиным даже в вип-ложе ресторана — выкручивает меня сейчас, заставляя чуть ли не задыхаться. Про себя, пока — только про себя, поощрение для Верещагина сейчас — то, что я не говорю ему «нет».

Но я и не хочу произносить никакого «нет».

Я хочу их, каждый из тех поцелуев, которыми он покрывает мои ноги. По очереди. Один за другим, один за другим… Никакой спешки, лишь глубокий жар, пробирающийся мне под кожу.

Каждый — положен мне по праву, каждый — оплачен кровью моего самолюбия, каждый — я не должна бы принимать, а я принимаю.

Плевать мне, чего я там кому не должна, все, что я сейчас хочу — это губы Верещагина, те самые, что касаются моих коленок — и его волосы, в которые мне так приятно впиваться пальцами.

А пальцы Антона тем временем касаются края моей юбки. Касаются — и замирают. И правильно, потому что снимать с меня одежду позволено только мне.

— Позволишь, госпожа?

Мне смертельно нравятся его глаза. Жадные, впивающиеся в мое лицо, будто впитывающие мое настроение.

Мой! Сегодня — мой. Сейчас — мой. И я хочу его до последнего глотка, до последней секунды, когда он вспомнит, что вообще-то он самолюбивая сволочь, и сбежит.

Хочу — и возьму. Все, что вообще выйдет взять с этого поганца.

Но я не спешу с ответом, я мариную Антона в ожидании, тем временем играясь с его волосами. Позволяя себе сделать ему больно. Чуть-чуть. Достаточно, чтобы его отключить еще сильнее. Мазохисты обожают эту слабую боль. Только сильнее заводятся.

— Пожалуйста, госпожа, разреши! — еще больше мольбы, мой сладкий, и я съем тебя, не сходя с этого места.

Да-да, умоляй меня разрешить тебе зайти дальше.

— Ну, раз ты так вежливо просишь — разрешаю, — улыбаюсь я, и ладони Антона ныряют под мою юбку, выше по бедрам, туда, к резинкам чулок…

Мне кажется, он сам не верит в то, что происходит. И я — я тоже не верю.

Юбка скользит вверх, будто отступает. Она отчаянно поддается Антону, но это я, так и быть, ей прощу. В конце концов, именно благодаря этому оступлению юбки я и могу раздвинуть колени в стороны.

Так, чтобы Антон поудобнее устроился на положенном для него месте.

Его пальцы — длинные, широкие, такие эротичные пальцы, скользят по моей светлой коже. Скользят и слегка подрагивают. Трепещет моя жертва. Изнемогает без меня.

Его поцелуи становятся жадней с каждой секундой, с каждым дюймов выше, а когда Антон добирается до кружевного края чулка — его совсем заносит. Мне даже приходится дернуть его за волосы на затылке.

— Без зубов!

— Прости, госпожа, — он бросает на меня тревожный взгляд, будто ожидая, что я отниму у него свое позволение на эту близость.

О, нет, малыш, сегодня ты меня развлекаешь. И я хочу успокоить тот шторм, что бушует у меня в голове и уже пустил ко дну тысячу разумных мыслей.

— Моя, моя, — он шепчет это едва слышно, выкраивая себе глотки воздуха, перед тем как вновь присосаться к моему бедру губами, — моя госпожа!

Я не требую его тишины.

Сколько бы ты ни выпендривался, малыш, твой путь снова привел к моим ногам. Никто не ожидал. И даже я!

Пусть. Пусть себе шепчет. Пусть задыхается, стоя у моих ног, пусть мечтает снова и снова вставать на колени. Пусть ласкает своей жаждой уже мой голод.

Я хочу. Хочу, чтобы он и дальше дышал мной и захлебывался воздухом как сейчас. Чтоб не мог надышаться.

И мы еще посмотрим, на что он годится.

— Вкусно тебе? — мурлычу я, чуть откидываясь в кресле и забрасывая свои ноги на его плечи. — Сладко служить мне?

Блаженство — во всем. В удобной позе, в жарких ладонях, лежащих на моих ягодицах, в мальчишке, что так хорошо устроился между моих ног.

— Так невозможно просто, — с исступленьем, будто бы даже с отчаяньем выдыхает Антон, — не бывает так.

Не бывало, малыш. С тобой — не бывало. Да и со мной…

Я давно настолько безумно не хотела мужика. Вот так. Без тормозов и оговорок. И звон в моих ушах становится совершенно нестерпимым.

Хочу, хочу, прямо сейчас, в любом виде, в любой форме…

Ведь ничто не останавливает, даже осознание, что Антон Верещагин — первокласснейший мудак. Оно даже делает хуже. Потому, что далеко не с каждой женщиной он мудак.

Эксклюзивно, для меня, блин.

Тем вкуснее то, что он сейчас делает. Тем вкуснее его затмение и голодное желание, адресованное именно мне.

Он пляшет по моим бедрам губами, расчерчивая мою кожу на медовые клетки. И если это морской бой — скоро на моем поле не останется ни одного невыбитого поля.

Я впиваюсь пальцами в волосы Верещагина, просто заставляю его уткнуться носом в темный кусочек ткани, что все еще отделяет меня от моего десерта.

Слышу хриплый голодный стон Антона. И горячее, прожигающее насквозь дыхание на влажном шелке.

Мальчик уже дошел до ручки? Да неужели? Как, оказывается, просто его довести. Достаточно всего лишь мне быть мной.

— Разреши продолжить, Ир, — он стискивает пальцами кружевные полоски моих трусов. Стискивает, скручивает, но не снимает — умница. Отлично чувствует границы, которые ни в коем случае нельзя нарушать без дозволенья.

Как такого сладкого мальчика потом из дома выпускать не на поводке?

Хотя рано, рано я об этом, он еще не в нужной для меня кондиции.

— Разреши… — ох, какая отдача по эмоциям, голодная сучка хочет стиснуть этого паразита своими зубами и рвать горло любой, кто еще покуснется, — разреши доставить тебе настоящее удовольствие, моя госпожа.

Моя госпожа! Моя! Он сам это говорит!

Да, ради этого стоило его мучить, не давая ответа.

— Не разочаруешь меня? — смеюсь я и любуюсь тем пламенем, что вспыхивает в глазах Верещагина.

Да-да, малыш, вот сейчас и посмотрим, чего стоит весь твой кобелиный стаж.

— Я постараюсь, — мне кажется, или в его тоне зазвучала самоуверенность? Ну-ну. Больше дела, меньше слов.

Трусы — долой, все равно эта бестолковая мокрая тряпочка уже сдала с потрохами, насколько я хочу своего дряннного босса. До бедер спускаю сама, дальше помогает Антон. Чуть ближе подаюсь к нему и раскрываю бедра шире.

— Красивая, — Антон склоняется ко мне, и первый раз встречается языком с моим клитором, — моя госпожа совершенна абсолютно везде.