Грибификация: Легенды Ледовласого (СИ) - Беренцев Альберт. Страница 127

Второе. Гриб неопределенно долгое время хранился у Атиповой. Сама Атипова то ли не знала о свойствах Гриба, то ли сознательно скрывала Гриб от общественности. Каким образом, и при каких обстоятельствах к ней попал Гриб — неизвестно.

Третье. Гриб не создавался ни в одном научном учреждении мира. Он не является творением человека.

Четвертое. Некто поместил Гриб в банку и надписал банку цифрами 389 116 в период между 1921 годом и концом пятидесятых. Зачем и при каких обстоятельствах это было сделано — неизвестно.

У меня все. Вопросы, товарищи?

Топтыгин, Плазмидова и еще человек пять подняли руки.

Но генералу Бидонову было уже не до них. Он больше не мог терпеть. Позывы к мочеиспусканию мешались с невыносимой болью. Воспаленная простата генерала горела и дергала.

— Вопросы потом. Перерыв на полчаса, — произнес в микрофон Бидонов, для вида взглянув на швейцарские часы, — Мне нужно отзвониться начальству.

Генерал встал и поспешно вышел из огромного зала. Он торопливо двинулся по коридорам здания, заполненными секретчиками и бойцами элитного подразделения КГБ «Метель».

Двое спецназовцев торчали даже в туалете, куда так торопился генерал. Один контролировал окно, а второй — отверстия нужников. В КГБ отлично знали, что у американцев давно есть в наличии аппаратура, позволяющая подслушивать через канализацию посредством сверхчувствительного микрофона, улавливающего вибрации стен.

— Погуляйте, бойцы, — распорядился генерал Бидонов, и спецназовцы покинули туалет.

Бидонов расстегнул ширинку, прицелился. Но моча не лилась, вместо этого пришла режущая боль. Генерал уперся лбом в прохладную кафельную стенку, сжал зубы и тихонько заматерился.

Топтыгин: Чай с бальзамом

23 августа 1986

Профессор Топтыгин смертельно устал. Очередная авария. На этот раз утечка оксианцинтра.

Два трупа, троих Топтыгин спас, еще один на всю жизнь останется инвалидом.

Аварии происходили все чаще, как будто страна исчерпала свой запас прочности и начала разрушаться на глазах в буквальном материальном смысле. Зловещая весна 1986 года, на всю жизнь запомнившаяся Топтыгину инцидентом в Бухарине-11, сменилась тревожным летом. Теперь подходило к концу и лето, и Топтыгин не знал, что ждет их всех впереди.

Все было не так. Все было некстати. И это сейчас, когда у него есть Гриб, способный спасти жизнь любому ребенку на Земле. Но профессора не слушали. Эксперименты, которые дозволяла госбезопасность, были недостаточными, слишком осторожными.

Каждый день в мире умирали дети, а профессор не мог им помочь, хотя у него и было лекарство. Только болтовня и страхи. Плазмидова промыла мозги руководству КГБ, и комитетчики испугались. А дети умирали. Плача от боли, зовя маму, невыносимо страдая. Совсем маленькие дети умирали, даже не понимая, что происходит, еще не зная самого понятия смерти.

А еще были дети-инвалиды. Навечно прикованные к каталкам и постелям, все понимающие, но не способные сказать ни слова. Вынужденные смотреть на мир, будучи заточенными в собственных парализованных или изувеченных телах. И им Топтыгин тоже не мог помочь. Ему запретили спасать жизни детям.

Профессор не знал, что делать. Он слишком боялся, как и все. Наверное, он должен пожертвовать собой, отдать свою жизнь, если потребуется, лишь бы дать детям лекарство. Русский интеллигент ведь всегда должен жертвовать собой. Такова его доля.

Но даже эту роскошь у Топтыгина отняли. Комитетчики скрывали Гриб даже от партии и от руководства родной страны, ссылаясь на какой-то мифический заговор сектантов и сарматских националистов, якобы возглавляемый неким американским агентом в руководстве КПСС.

Топтыгину очень хотелось позвонить Горбачеву и все рассказать, но его бы сразу разъединили, все телефонные разговоры профессора контролировались. Топтыгин не мог пойти к Горбачеву на прием, его бы арестовали еще по пути. Топтыгин вообще не мог никому рассказать о Грибе, ни члену КПСС из руководства страны, ни иностранному журналисту, ни даже алкашу на лавке. Любой, кому Топтыгин скажет хоть слово, будет немедленно ликвидирован. А самого Топтыгина просто объявят сумасшедшим и будут в некотором роде правы.

Любой посторонний человек, узнавший о Грибе, просто покрутит пальцем у виска и не поверит ни единому слову. А доказательств у профессора Топтыгина нет, все образцы Гриба круглосуточно охраняются, и в случае чего будут немедленно спрятаны в секретных бункерах, как этого желала ополоумевшая старуха Плазмидова. Так что профессор не может сделать вообще ничего, он бессилен.

Топтыгин устал.

Он только что вернулся в свой роскошный по меркам советской больницы кабинет и поставил на электроплитку чайник. В кабинете все было по-домашнему, больных здесь Топтыгин не принимал, только работал с документами и общался с коллегами. Кроме того, профессору Топтыгину по должности было положено иметь большой и светлый кабинет. Профессор хотел прочесть отчеты из Детского дома-интерната № 1273, но у него разболелась голова. Через двадцать минут ему уже надо уходить, он не успеет.

Чайник на плитке скоро засвистел, в коридоре больницы что-то мерно стучало. Топтыгин решил напиться чаю, а отчеты прочесть по пути. Стук из коридора тем временем приблизился к кабинету Топтыгина. Профессор потянулся к чайнику, но в этот момент дверь его кабинета медленно распахнулась.

На пороге стояла Плазмидова. Несмотря на лето на дворе, шея старухи была замотана многочисленными шерстяными шарфами. На Плазмидовой было серое легкое пальто явно дореволюционного покроя, она опиралась на свою огромную уродливую палку. Именно эта палка и стучала в коридоре. Старуха, как и обычно, вся тряслась, ее движения напоминали метания припадочного эпилептика. Профессор Топтыгин встречал за свою жизнь много пожилых женщин, но такой древней и уродливой — ни разу.

— Надо поговорить, — без всякого приветствия прокаркала Плазмидова своим дребезжащим и слишком громким голосом.

Топтыгин поморщился:

— Здравствуйте, Плазмидова. Говорите, конечно. Может быть, чаю?

— С удовольствием. Особенно если вы добавите туда рюмку вон того Карельского бальзама, который стоит у вас в шкафу. Но только не здесь. Ваш кабинет слушают, Топтыгин.

Профессор растерялся:

— Слушают? Ну конечно, я знаю. Но стоит ли говорить об этом вслух, о том, что нас слушают?

— Мне плевать, Топтыгин. Пойдемте в больничный сад. Насколько я вижу из окна вашего кабинета, он внутренний и входа с улицы туда нет?

— Нет, входа нет, но ведь...

— А еще он совсем пустой. И вряд ли гебешники спрятали микрофон вон в ту яблоню. Хотя хрен их знает. Но у нас мало времени. Поторопитесь, Топтыгин. Чай возьмем с собой. И не забудьте про бальзам.

Профессор Топтыгин быстро сделал две чашки чая. В свою он положил две ложки сахара, а Плазмидовой плеснул на глаз Карельского бальзама.

— Спасибо, — Плазмидова взяла чашку, и та задрожала и зазвенела в трясущейся руке старухи.

Молча они прошли во внутренний квадратный садик больницы, окруженный серыми высокими стенами. Садик был разбит по плану Топтыгина. В центре располагалась асфальтированная баскетбольная площадка, со всех сторон обсаженная яблонями. Периодически там играли не только больные, которые могли себе позволить физическую активность, но и персонал больницы. Но сейчас площадка была пуста, во всем садике не было ни души.

Топтыгин было попытался присесть на скамеечку под яблоней, но Плазмидова решительно прошла в самый центр баскетбольной площадки.

— Вот тут не услышат. Разве что они закатали шпиона в асфальт под нами, — заявила старуха, отхлебнула, громко причмокивая, чая с бальзамом и поставила чашку прямо на асфальт. Топтыгин последовал ее примеру, потом достал пачку сигарет и, как требует того этикет, предложил даме закурить.

— Ну уж нет, — сказала Плазмидова, — Боюсь, что Marlboro мои древние легкие уже не перенесут. Хотя лет сорок назад я бы угостилась с удовольствием.