На ветру (СИ) - Загробин Аркадий. Страница 9

Но потеря голоса волновала меня недолго, ибо проснулся другой орган чувств: мою память прорвало, и картины замелькали перед глазами — и каждая из них впивалась в сердце основательнее предыдущей.

Огромная куча песка, к которой я бегу, спотыкаясь на ножонках, и сажусь лепить куличики. Сделанные при помощи простого ведерка несколько цилиндров медленно, но верно, под движениями толстых детских — вдобавок, я был полным ребенком — пальцев соединяются крепостными стенами, и на них вырастают башни с бойницами, которые я аккуратно, из раза в раз, потому что не получалось, выдалбливал ногтями, и так, пока передо мной не раскинулся огромной средневековый замок. К найденной маленькой палочке я приматываю клочок своей одежды и гордо втыкаю его посреди самой высокой башни, а потом получаю нагоняй от матери за грязные ногти, полные песка штанишки и испорченную рубашку.

Невысокий мальчик в очках мнется в углу на дне рождения своей одноклассницы, где все танцуют под незамысловатую мелодию из восьмидесятых. Не танцуют только он и его приятель, который занимается поеданием сладостей — в одной руке торт, в другой пирожное. Взгляд мальчика в очках прикован к светловолосой девочке с голубыми, под стать глазам, лентами в волосах, и тут — о боже! — мальчик, с которым она танцует, наступает ей на ногу. С криками девочка отходит в сторонку, снимает испорченную туфлю с больной ноги и горько плачет. Тогда-то и появляюсь из ниоткуда я, успокаиваю ее, а в знак, что не все так плохо, сам снимаю ботинки. Она одаривает меня улыбкой, от которой у меня на сердце прорастают ландыши, скидывает вторую туфлю, и мы бежим вместе отплясывать босиком под Boney M.

Я возвращаюсь под утро с вечеринки, где не пил и больше предавался своим размышлениям, чем разговорам с девчонками, и теперь имею возможность погрузиться в свои мысли так глубоко, как будет удобно мне. Город спит, дыша летом — настоящим летом, не зноем и не солнцем, так привычным для июня и июля, а полупризрачным ароматом зеленого ветра и влажной плодородной землей — двумя столпами августа, мокрого августа, который я так люблю. Я иду мимо реки, подернутой утренним туманом, и думаю о том, сколько еще будет сделано — впереди у меня целая жизнь, и даже если сейчас меня не слышат, то уже зовут, и я готов ответить на этот зов, хоть бы он и предназначался не мне.

Я бросаюсь… к телу собачки? Укко, зову я, Укко, но щеночек не шевелится. Машина, которая его сбила, даже не останавливается и исчезает за облаком пыли. Я склоняюсь над телом самой лучшей собаки на свете, и взгляд мой затуманивается…

Скорую! — кричу я, когда идущий впереди меня прохожий внезапно падает и начинает биться в конвульсиях. Я бросаю бумаги для собеседования, те разлетаются над дорогой, как убогие белые птицы, а сам я бегу и переворачиваю прохожего. Ожидая увидеть пену изо рта, как у обычного эпилептика, я вижу зеленые глаза, застывшие уже навеки, которые глядят вверх, на скрывшееся в облаках солнце…

Давай! — машу я рукой девушке-сокурснице; она смотрит то в одну сторону, то в другую и все-таки решается перебежать трамвайные пути. Когда она ступает на рельс, из-за поворота выруливает трамвай, и я кричу ей “Назад!”, звучит пронзительный гудок, но она застывает как вкопанная. Из всего, что случилось дальше, я помнил только всплеск — прямо со звуком — крови…

Я вынырнул из воспоминаний, словно из пресловутой алой жидкости, и даже провел рукой по волосам, чтобы убедиться, что они не липкие и не мокрые. Рот мой распахнулся, я пытался кричать, но если что-то и издавал, то лишь еле слышный жалобный хрип, да и того наружу не долетало. Так что я только с ужасом воззрился на Сущего, с его черными сверкающими глазенками и перьями, налезающими на лысый череп.

— Ты не просто человек, Астар Туоминен; никогда не был, — произнес Сущий, как произносят эпитафии. — Ты — августовская смерть.

Я в неверии покачал головой.

— Каждый август кто-то при тебе умирает — чужой ли, близкий, и не всегда… красиво, — продолжал Сущий, жестикулируя своими крыльями цвета гнилых листьев. — Ты молил о том, чтобы это прекратилось, и тогда появился я. Я сделал тебя хранителем, забрав твои августовские воспоминания, так что ты больше не мог вспомнить ничего о своем проклятии.

Снова пошел дождь. Ветер задувал с залива, разнося лаковые темно-зеленые листья по зияющим ранам луж; унылое зрелище. Унылое, но прекраснейшее из всех.

Это мой август.

Я не сводил глаз с Сущего и понял по лицу, не выражающему эмоций, что тот удивлен спокойствию в моих глазах.

Мигом позже Сущий закашлялся и рухнул оземь; груда перьев, потерявших свой блеск практически мгновенно.

— Ты кое-что забыл, — сказал я вновь обретенным голосом, тронув груду носком ботинка. — Сегодня первое августа.

Рядом с мертвым Сущим я бросил трость, организовав тем самым странную композицию с трупом хтонической человеколицей птицы во главе, и отправился, не хромая, вниз по аллее, навстречу августовскому свету, так что мои волосы и приспущенный галстук развевались на ветру.