Между честью и истиной (СИ) - Аусиньш Эгерт. Страница 108

   Марина села в предложенное кресло и получила в руки кубок с вином, настоящий серебряный кубок, со вставками из драгоценных камней, какими-то узорами из веток и лепестков и объемом как пивная кружка. Передавая ей кубок, Димитри сказал:

   - Этих... борцов надо на рабский рынок в Хаате свозить. Пусть-ка там расскажут про права человека. Их даже слушать будут. И посмеются не вслух.

   - Где? Это у тебя дома? Вот так прямо рынок с живыми людьми на продажу? И как это выглядит?

   - Это не у меня, это по соседству, - Димитри задумался. - Километров семьсот по прямой. Как выглядит... Ну, рынок. Людьми торгуют. У меня больше нет. Теперь точно нет.

   - В Америке еще двести лет назад тоже торговали, - вздохнула Марина. - С больших помостов. Выводили по очереди, голых, в цепях, называли стартовую цену, ждали, кто предложит больше...

   - Примерно так и там, - князь, все еще глядя перед собой тяжелым взглядом, мельком покривился. - Южный Хаат - паршивое место.

   - Надо же, всюду одинаково, - Марина удивленно качнула головой и попробовала вино. Глаза у нее сделались очень большие: пряностей в этом напитке было явно больше, чем алкоголя.

   - Ага, всюду жизнь. У вас абажуры из живых людей делали, у нас инсталляции устраивают... - и Димитри сделал глоток вина, превратившийся в десяток.

   - Ваши инсталляторы вас пока правам человека не учат? - поинтересовалась Марина.

   - Нет, - он качнул головой. - Полина говорит, они недостаточно для этого эволюционировали. Или слишком сильно деградировали.

   - Есть шанс, что в ближайшие лет пятьсот и не начнут, раз так, - обнадежила она.

   - Так они и капитала на своих инсталляциях не сделают, чтобы учить, - хмыкнул он. - Исключительно из любви к искусству стараются. Дикари, что с них взять. Это у вас тут, - он все-таки добавил матерное слово, - цивилизация.

   Марина поняла, что ситуацию надо спасать срочно, потому что пить в таком настроении, с ее точки зрения, было категорически неправильным подходом прежде всего к самому священнодействию пьянки. Сначала она рассказала ему старый анекдот про спасение российского переводчика, попавшего к людоедам, с которым вождь племени учился в одном университете в Москве. Просто потому что надо было с чего-то начинать, а слово "цивилизация" он уже сказал. Увидев в его глазах тень интереса, анархистка добавила пару историй, которые она сама слышала в пятой передаче, про дела давно минувших восьмидесятых. Одну про американца, спросившего у своего русского друга: "Васья, я правильно показаал?" - с объяснением смысла жестов и их возможных последствий, и вторую - про уместный и своевременный вопрос о количестве глав в "Евгении Онегине", заданный одним хиппи десятку гопников, а заодно объяснив смысл и цель применения в конфликте культурного багажа. И тогда Димитри наконец захохотал. Потом она вспомнила несколько баек из театральной питерской жизни, насыпала пригоршню поговорок про питерскую интеллигенцию, посмотрела на часы и ужаснулась. Транспорт кончился час назад, весь вообще. Ждать кого-то из города надо было минимум три часа. Но выяснилось, что хороший руководитель такие вещи предусматривает заранее, и сейчас уже все будет хорошо.

   Выходя от наместника нетвердой походкой человека, у которого был непростой, но удачный вечер, Марина заметила задумчивую тень в коридоре. Присмотревшись, она узнала в призраке Макса Асани. Тот выглядел печальным и решительным одновременно. Стоило Марине выйти, как он решительно пошел в дверь. Марина озадаченно покрутила головой и пошла за провожатым в гостевую комнату, ставшую одним движением брови наместника ее здешним приютом на случай следующих поздних или длинных визитов. Как там Димитри сказал? "Зачем тебе все время ездить туда-сюда, пусть тут тоже будет для тебя место".

   Князь стоял на горе и глядел на город. За его спиной остался парк обсерватории, а вокруг равномерно и неустанно дул ветер, не похожий ни на привычный ему морской, ни на ветер степей. Несмотря на довольно теплую погоду, его порывы пронизывали холодом, и стоять под ними неподвижно было утомительно. Полина кивнула на город:

   - Смотри, какой он отсюда.

   На секунду радость полыхнула внутри него светлым огнем: обратилась на "ты" на русском. Сама. После всего. Может быть, и правда простила... Но она продолжила реплику, и думать об этом ему стало совершенно некогда.

   - Так наши мальчики видели город восемьдесят лет назад. Вон там, за парком, метров семьсот отсюда, по вот эту сторону шоссе, где мы стоим - линия огня. Там тоже мемориал, но сейчас нас оттуда сдует, если вообще сумеем подойти. С начала сентября и до равноденствия делать там нечего. Оттуда город тоже виден, но иначе. Еще красивее. Три года оккупанты стояли там и облизывались на него. И не прошли, потому что вот там, левее, видишь? А, нет, не видишь, тебе листва загораживает. Там лежат те, кто их не пропустил. Я их истории знаю, а ты, наверное, еще нет. Пойдем, послушаешь.

   Она перешла шоссе и пошла вдоль ограды парка по тропе. С тропы оглянулась через плечо, и Димитри поспешил за ней, на ходу снова глянув на город, россыпью золотого южного жемчуга лежавший поодаль внизу.

   Дорожка привела к небольшому квадрату, огороженному чугунной решеткой, с мемориальным знаком в центре. Немногие деревья внутри огражденной территории явно были когда-то стражами памяти, но основными памятными знаками были положенные на землю гранитные плиты с выбитыми на них именами и воинскими званиями и вертикальные стелы, на которых тоже были выбиты имена. Имен было много. Ветер дул и дул, то короткими порывами, то длинными периодами, это было видно по вершинам деревьев, по летящим желтым листьям в воздухе, по траве... Но внутри ограды было тихо и почти тепло. Он посмотрел на Полину вопросительно, она кивнула:

   - Не стесняйся. Положи ладонь на любую плиту, кто-то из них тебе ответит. Я не знаю, как объяснить, это все чувствуют, никто не перепутал.

   Димитри опустился на одно колено, положил руку на показавшийся теплым гранит. Он ждал жестоких видений людей, истерзанных смертью и страдающих, но те, кто пришли к нему из-за смертной грани, выглядели так же обыденно, как его ребята в казарме в Приозерске. Только форма была другая, и знаки различия располагались на ней не там и значили не то. О своей воинской судьбе они рассказывали так же обыденно и просто, как герой баллады о колоколенке, и теперь Димитри знал, что крестьянин из песни добежал до колоколенки, но там и остался, с этим сукиным котом вместе. И это было верным, справедливым ходом вещей. Как всегда, исход боя решали мелочи, и он слушал истории про эти мелочи: про магазин, которого не хватило, чтобы обезвредить второй дзот, про пять минут, шкурно, жизненно необходимые пехоте, чтобы хотя бы подняться в атаку под огнем, дальше-то просто, про чертов дзот, который никак не заткнется, про комок глины под ногой, уронивший бойца во вражеский окоп, а дальше пришлось штыком, хорошо, что был под рукой... Но эти люди были здесь потому, что это не имело значения для решения их боевой задачи, ставшей подвигом. Они не хотели славы, не искали чести - просто хотели рассказать ему, раз он пришел и спросил. Пока он говорил с первыми подошедшими, их стало больше, а тех, которые подходили по ветреному полю за оградой, было еще больше... Любой из них, согласись на это князь, рассказал бы ему свою историю, но выслушать их всех по очереди было невозможно, столько времени он просто не мог им теперь уделить, как ни желал. Он охотно провел бы здесь хоть сутки, но время, отведенное им с утра на эту встречу, исчислялось в немногих десятках минут. Поймав себя на странном желании унести отсюда хотя бы упавший желудь или камешек, чтобы иметь возможность продолжить разговор со всеми, кому никак не получилось бы уделить время, он собрался было снять ладонь с гранита, но что-то останавливало его, и он прислушался снова. И с удивлением увидел сааланскую одежду и услышал сааланскую речь. Сначала он подумал, что ему показалось, потом увидел знакомые лица. Спросить он не успел, видение ему ответило развернутым рядом образов, вполне исчерпывающе объясняющим суть отношений между защитниками города, бывшими здесь с сороковых, и теми, кто присоединился к ним в две тысячи восемнадцатом году, выбрав остаться здесь и стать частью духа этой земли.