Меморандум Квиллера - Холл Адам. Страница 23

Возражение: и в этом варианте за мной следовал бы “хвост” от озера. Вместе с тем, я теперь отвечал на свой вопрос о том, почему Октобер выбрал именно Грюневальдский мост и произнес название так, чтобы я это обязательно расслышал. Он хотел напомнить мне о смерти Кеннета Линдсея Джоунса, найденного мертвым в этом же озере. Для всех трех предположений общими были только два основных факта. Первое: я пока еще жив. Второе: за мной нет слежки. Первый факт объяснялся всеми предположениями, а второй был объясним только в первом.

Светло-лиловые обои на стене с рисунком в виде решетки поплыли у меня перед глазами, и я с огромным трудом сдерживался, чтобы не уснуть. Так или иначе, мне придется здесь переночевать. Второе предположение – привлекательно, и его можно объединить с третьим: фашисты пытались угрозами и страхом заставить меня заговорить, а убедившись в неудаче, бросили у моста, рассчитывая, что я приведу их к резидентуре; однако в этом случае они должны были бы следить за мной, чего не произошло; в таком случае обе версии отпадают, и они в самом деле считают меня мертвым.

Лиловая решетка стала ярче, а затем поблекла. Мне пришлось подняться, чтобы убедиться, закрыл ли я дверь на ключ. Я не сделал этого раньше, что было еще одним доказательством смертельной усталости.

Утром я первым делом позвонил в полицию и сообщил, что около Грюневальдского моста стоит кем-то брошенный “фольксваген”. (Если по каким-то причинам люди “Феникса” держат машину под наблюдением, они убедятся, что она взята полицейскими, а не мной. Я для них – мертв.)

В гостинице “Центральная” я оставил купленные мною зубную щетку, бритву, две сорочки и носки и отправился в бюро по прокату автомашин, где дождался обеденного перерыва с тем, чтобы дежурного временно заменила девушка-клерк, не видевшая меня раньше. На этот раз я выбрал закрытую машину БМВ модели “1500” и, используя свой резервный паспорт номер три, взял ее на фамилию Шульце. Трудно было допустить, чтобы люди “Феникса” установили факт аренды мною машины именно на это имя.

Затем ленч в гостинице – совсем по-туристски, новенький саквояж в номере и машина в индивидуальном отсеке гаража.

Потом начался мой полдень. Даже в самом слове “полдень” содержится какая-то невинность. Утро явно предназначается для поездок, работы и похмелья, ночь для любви и краж, а полдень обязательно отождествляется с безмятежностью и спокойствием, наступающими после озабоченности или тревоги и драмы. В Берлине это время для булочек с кремом в переполненных даже зимой кафе. Но в том же Берлине под этой внешне безмятежной поверхностью несется мощное течение чернее самого ада, затягивающее людей вопреки их воле в мрачные омуты. Именно к таким людям я и принадлежал.

Меня влекло на север, в Вильмердсдорф, и мне в голову даже не приходило сопротивляться этому стремлению.

14. Влечение

Инга приготовила китайский чай и подала его с кусочками апельсинной корки в маленьких черных чашках; мы пили его, стоя на коленях, словно совершая какой-то обряд. Иногда она двигалась лишь для того, чтобы я посмотрел на нее, так как знала, что мне это нравится.

Светило солнце, и луч, пробравшись через окно, позолотил шапку ее волос. В квартире стояла полная тишина.

– Иногда я сразу могу узнать человека, который убивал других. Мне известно, что вы это делали.

– Да.

– Я хочу сказать – не на войне, а в другое время.

– Я так и понял.

– Какое у вас возникало ощущение?

– Отвратительное.

– И никаких острых переживаний?

– Я никогда не делал этого ради острых переживаний. Вопрос всегда стоял так: или я, или мой противник.

У меня мелькнула мысль, что, наверное, и в Нейесштадтхалле она пошла потому, что хотела посмотреть на убийц.

Мы умолкли и снова пили чай, наслаждаясь тишиной невинного полдня.

Она попыталась расспросить меня о лагерях смерти, но я ничего ей не рассказал. Потом она заговорила о последнем убежище своего фюрера.

Чашки оказались пусты; Инга вздрогнула, но это было так незаметно, что ее выдало лишь едва слышное позвякивание золотой цепочки-браслета на руке. Не ожидая от меня никаких слов, она встала, и лучи зимнего солнца отбросили ее тень на стену; потом она вышла в другую комнату и вскоре вернулась нагая…

Внутренний голос твердил: “Уходи, Квиллер, уходи!”, но я оставался, пока на улице не зажглись фонари и комната не наполнилась их светом. Пройдя в ванную, я взглянул в зеркало на свое лицо и убедился, что оно не изменилось, хотя иногда мы опасаемся, что перенесенные испытания меняют его выражение. Послышался приглушенный звонок, и Инга кому-то открыла дверь. Завязав и поправив галстук, я вышел в гостиную, увидел там Октобера и сразу же понял, что начиная с того момента, как я пришел в сознание у Грюневальдского моста, все рассуждения, приведшие меня сюда, были ошибочными. Под воздействием наркотика в бреду я сообщил Фабиану и Октоберу имя “Инга”. В Берлине тысячи Инг, однако они знали, о какой именно идет речь и от кого я услышал слово “Феникс” (“Фениксы? Феникс – да. Как вы узнали о «Фениксе»?”).

Разговор между Фабианом и Октобером, ведшийся неразборчивым для меня шепотом, теперь мне был понятен, словно я слышал каждое его слово.

Фабиан:

– Так мы ничего от него не добьемся.

Октобер:

– В таком случае мы подвергнем его специальной обработке.

– В этом нет необходимости, и не исключено, что вы вообще потеряете его. Кроме того, он может оказаться в таком состоянии, что ничего связного и осмысленного не сможет сказать, а сохранить его для использования в дальнейшем уже будет невозможно.

– В таком случае посоветуйте, что делать.

– Я заметил вашу реакцию при упоминании имени “Инга”. Вы явно знаете ее. Кто она?

– Перебежчица.

– Ее можно найти?

– Да.

– Давайте отпустим его к ней.

– Но он может не пойти туда.

– Нет, пойдет. Вы же слышали, что он говорил о ней в бреду. Он хотел бы овладеть ею, и мы можем усилить его желание для того, чтобы он наверняка направился к ней. Вы заметили, как он боится смерти и без конца твердит о Кеннете Линдсее Джоунсе и Соломоне Ротштейне? Мы сыграем на этом страхе. Ему следует сообщить, что его скоро убьют, и сделать это убедительно. Потом мы дадим ему возможность жить, и пусть он испытает связанный с этим шок. С возвращением жизни он почувствует непреодолимое влечение к Инге и отправится прямо к ней.

– Я в этом не убежден.

– Вы должны поверить мне на слово. Я изучал эти явления в человеческой психике во время войны. В госпиталях среди тяжелораненых отмечался высокий процент смертных случаев в течение ночи, спустя всего лишь несколько часов после того, как им сообщалось, что операция прошла успешно и они будут жить. Работая в лагерях Дахау и Нацвейлер, я выработал исключительно успешную тактику допросов. Мы объявляли заключенному, что он приговорен к смерти, в течение трех суток держали в ежеминутном ожидании исполнения приговора, а затем приводили на виселицу и надевали петлю на шею. В самую последнюю минуту приговор отменялся и объект помещали в отдельную камеру с опытным агентом – как правило, молодой интересной женщиной, которая не отдавалась ему до тех пор, пока он не рассказывал ей все, нас интересующее. Таким путем мы всегда узнавали значительно больше, чем с помощью пыток, хотя подобный метод применялся лишь к заключенным, которые были готовы умереть, не произнеся ни слова.

– Вы считаете, что и этот поведет себя так же?

– Возможно. Во всяком случае, я обещаю вам, что не больше чем через несколько часов он отправится к этой Инге. Видимо, он влюблен в нее.

Итак, все мои рассуждения оказались ошибочными; я исходил из того факта, что за мной не следили. А в слежке не было необходимости – нацисты знали, где меня найти. Но сейчас они ничего со мной не смогут сделать, ничего!

Октобер стоял посередине комнаты, с ним были еще трое. Один стоял, прислонившись спиной к двери, через которую они вошли, второй охранял дверь в спальню Инги, а третий оказался позади меня, отрезая выход в ванную. Окна оставались не прикрытыми; да это и не имело смысла – Инга жила высоко. Ни у кого из них оружия я не видел, но, несомненно, они были вооружены. У нас с Октобером существовало молчаливое соглашение о неприменении оружия; я знал, что моя жизнь будет сохраняться нацистами, пока я не сообщу им того, что они хотят. Разумеется, бежать отсюда было невозможно, а вступать в схватку я не мог; судя по виду, каждый из них был значительно сильнее меня.