Улей (СИ) - Тодорова Елена. Страница 38

— Тогда. Давай о том, что действительно важно. Что ты говоришь психологам?

Дашка безразлично передергивает плечами.

— Сказала, что это был лишь минутный порыв из-за несчастной любви.

Исаева ничего не может с собой поделать — презрительно морщится.

— Ты же не сказала, что влюблена в этого придурка?

— Это было проще всего.

— Какой ужас! Просто кошмар.

— Зато сейчас я старательно демонстрирую, как сильно сожалею о своем поступке. А так как, само собой, выгляжу психически уравновешенной, они уже практически потеряли ко мне интерес. Думаю, еще парочка дней…

— А родители что?

— Нууу… Мама немножко порыдала. А папа даже командировку не прервал, все еще в Мюнхене. Больше всех расстроился Женя, — называя имя брата, Даша нервно сглатывает. — Такую взбучку мне устроил… Боюсь, теперь придется до старости жить под колпаком его неусыпной заботы.

— Представляю, — слабо улыбается Ева. — Женя, конечно, лучший брат из ныне живущих. Но иногда он прямо критически перегибает.

— Не то слово, — закатывая глаза, соглашается Дашка.

В палате на некоторое время повисает тишина. И отчего-то эта тишина не легкая и не умиротворенная, как раньше.

Она тягостная. Для обеих девушек.

— А что Титов? — спрашивая это, Захарченко кладет здоровую руку на противоположное плечо и замирает. Естественная защитная реакция — обхватить себя руками, сейчас физически нереализуемая из-за травм.

— Черт его знает, — Исаева проходит к зарешеченному окну. Смотрит перед собой и ничего не видит, кроме толстых металлических прутьев. Еще одно напоминание о той ужасной поездке. — Я с ним после Днепра еще не разговаривала. В универ приходит злой, как и всегда, впрочем.

— Может, теперь оставит тебя в покое.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Исаева моментально напрягается, вытягиваясь, как гитарная струна. Резко оборачивается, рассекая воздух волосами.

— Ты шутишь? Я ему этого не позволю, — выпаливает, захлебываясь неутихающей злостью. — Титов заплатит, уж поверь мне. За каждую каплю крови. За каждую ссадину.

Рот Даши широко распахивается и замирает в этом положении. Сильнейшее потрясение парализует ее бледное лицо.

— Кровь за кровь, — шипит Ева.

Только несколько минут спустя, когда ответа от Захарченко так и не следует, а палату заполняет гулкая тишина, пелена злости спадает с ее глаз. И она замечает стоящий в глазах подруги шок.

— Неужели, даже после случившегося, ты не понимаешь, что ваши игры опасны? — срывается Дашка. — Неужели не понимаешь, что могла быть на моем месте? Кто угодно мог быть! И если бы не терраса ресторана и куртка… — не может закончить предложение. Слезы выступают на ее глазах, и голос теряет силу. — Неужели продолжишь, как раньше?

Исаева слушает эту уничижительную тираду, медленно моргая и сосредоточенно дыша. Слышит в голосе подруги панику, страх, отчаяние и злость. Но не понимает причин, повлекших за собой цепочку столь сильных эмоций.

— Я же не могу простить ему этого, Захара! Обидчиков нужно наказывать.

— Ева! Ты слышишь себя? Чего ты добиваешься? К чему ты идешь? Ты говоришь, как… как отец.

Исаева прыскает со смеху, но сердце в ее груди начинает сумасшедший тревожный танец. Ее смех высокий и неестественный. Он не растворяется в воздухе. Отлетает от стен, словно брошенный в них гравий, и противно режет слух.

— Зачем ты так говоришь, Захара?

Дашины губы начинают дрожать. В отличие от закостеневшей Исаевой, она не сдерживается и позволяет горячим слезам скатываться по щекам.

— Очень жаль, что после случившегося ты все равно думаешь лишь о ненависти и мести. Очень жаль, и очень обидно.

— Что? Почему? Глупо обижаться…

— Нет, Ева! — резко останавливает ее. — Это ты — глупая.

Это не звучит, как оскорбление. Даша лишь пытается показать Еве ту реальность, которую та упорно отвергает. Но Исаева от подобного заявления теряется.

— Что?

— Подумай сама, Ева. Что приносит тебе твоя ненависть? Одни лишь бесконечные переживания. И больше ничего.

— Нет… Неправда… — путается в словах.

А Захара стискивает здоровую руку в кулак и шумно выдыхает.

— Уходи, Ева.

— Что? — в глазах Исаевой страх гасит неверие. Она отчаянно сопротивляется сказанному. — Ты выгоняешь меня из-за Титова?

— Боже! — вымученно вскрикивает Даша. — Не из-за Титова! Ева, услышь меня! Ты в жизни не принимаешь ничего, кроме ненависти. Не ценишь никаких других чувств. Ты не ценишь саму жизнь!

— Захара, ты же не серьезно? — в дрожащем голосе Евы появляется мольба. — Перестань. Не делай так.

— Серьезно, Ева, — плача, кивает девушка. — Я хочу, чтобы ты подумала о том, что я сказала. А сейчас наш разговор не имеет никакого эффекта.

— Нет…

Наверное, ни одно расставание в жизни Исаевой не подарило ей такого сильного потрясение. Панический страх стискивает ее сердце своей костлявой рукой и выжимает из него последние соки, попутно разрывая ткани и играя нервными окончаниями.

— Уходи, Ева, — поджимая губы, вымученно шепчет Даша. — Пожалуйста.

И отворачивается.

Исаева покидает палату, рассеянно следуя по запутанному лабиринту коридоров. Блуждает по кругу, пока каким-то слепым везением не находит выход. Задыхаясь морозным воздухом, она медленно бредет к парковке. И садится в первое попавшееся такси, забывая о том, что приехала сюда на машине.

«Она меня отвергла».

Единственная мысль, что бьется в сознании Евы, как выброшенная на берег рыба.

28

Адам оставляет запись в журнале посещений частной клиники, регистрируясь под вымышленным именем. Он улыбается и флиртует со смущающейся молоденькой медсестрой. Секунд через сорок умудряется получить ее телефонный номер.

Только по пути в палату теряет всю борзоту. Заигрывает со своей совестью и делает вид, что контролирует свои мысли.

«Зачем я иду туда?»

Это напоминает семинар по философии, когда тебе нужно дать краткое разъяснение тому, что ты не понимаешь. Безопаснее всего отозваться кратко и нелестно. Потому что о том, что можешь осмыслить, положено говорить.

Но сейчас Адаму совсем не хочется анализировать свое поведение. Он просто стучит в дверь и, опасаясь того, что передумает, быстро ее открывает.

Захарченко удивляется его визиту столь же сильно, как и он сам. Выпячивает глаза, как блюдца, и мгновенно бледнеет, будто появление Титова замораживает ее кровообращение.

— Тихо, Захара. Спокойно. Я здесь не для того, чтобы завершить начатое.

Он ждет, что она задаст ему какой-нибудь вопрос. Спросит хоть что-нибудь. Но нет. Девушка не собирается ему помогать. Она молчит, не сводя с него настороженных глаз.

И тогда Адаму приходится заполнять пустоту.

— Хр*новое вышло знакомство, — садится в кресло у окна. Наклонившись вперед, упирается локтями в колени и складывает руки домиком. — Послушай. На самом деле, я не собирался этого делать.

— Ты этого и не делал, — тихо произносит девушка. — Поэтому уходи.

Но Титов игнорирует эту просьбу. Прижимается губами к верхушке «домика». Молчит. Долгое время размышляет о чем-то, словно находится в помещении один.

А когда все же начинает говорить, голос его звучит немного приглушенно.

— Когда мне было шесть лет, я посмотрел «Бэтмена» и возомнил, что тоже могу летать и быть героем. Только представь себе мое разочарование после того, как я вылез на крышу двухэтажного дома и прыгнул. Я не был супергероем, — растягивает эти слова, невольно задумываясь о том, как тяжело это было принять четырнадцать лет назад. — Мой полет длился меньше десяти секунд. Я ничего и не понял. Но было так чертовски больно и обидно… Я едва сдержал слезы, — он улыбается, но звучит расстроенно. — А ведь я всего лишь расшиб лоб и сломал руку, — хмыкает и сосредотачивает внимание на оторопелой Дашке. — Могу себе лишь отдаленно представить то, что испытала ты.