Исповедь королевы - Холт Виктория. Страница 52

Но ничто не бывает вечным, и Людовик был прав, когда сказал, что у них нет намерения просто убить его, а есть какой-то другой план убрать его.

Мы узнали, что Людовика будут судить за государственную измену.

Во-первых, нас лишили всех режущих предметов — ножниц, ножей и даже вилок, хотя разрешали пользоваться последними во время принятия пищи, но, как только эта процедура заканчивалась, у нас их отбирали. Однажды вечером Людовик сообщил, что его изолируют он нас.

Это был жестокий удар. Мы привыкли считать, что с нами ничего не случится, пока мы все вместе. Мы горько заплакали, но это было бесполезно. Людовика перевели от нас.

Последовали недели ожидания. Что будет? Я не имела представления. Все, что мы знали, так это то, что король не является больше простым заключенным, находящимся под наблюдением, а является обреченным человеком.

На протяжении всех этих холодных дней я ожидала новостей. Иногда я слышала, как мой муж ходит взад и вперед в своей комнате — его поместили в помещение прямо над нами.

20 января член Коммуны посетил меня и сказал, что я вместе с детьми и золовкой могу навестить своего мужа.

Страшное предчувствие охватило меня, когда я это услыхала, так как поняла, что это означает.

Они приговорили моего мужа к смерти.

Я не могу забыть вид комнаты со стеклянной дверью. Четыре стражника стояли у печки. Свет единственной керосиновой лампы слабо освещал комнату. Когда я вошла, держа дофина за руку, король поднялся с грубого тростникового стула, подошел ко мне и обнял.

Я молча прильнула к нему. Что могли сейчас значить слова, если бы даже я и смогла что-то вымолвить?

Я заметила, что Елизавета тихо плачет, и моя дочь вместе с ней. Громко зарыдал дофин, и я почувствовала, что сама больше не могу удержаться от слез.

Людовик пытался успокоить нас. Сам он почти не проявлял никаких эмоций, ему просто тяжело было видеть наши страдания.

— Иногда случается, — сказал он, — что короля просят ответить за прегрешения его предков.

Я не могу забыть его в коричневом верхнем платье и в белом жилете, волосы слегка припудрены, выражение лица почти извиняющееся. Он уходил и оставлял нас одних в этом ужасном мире — вот что его беспокоило.

Чтобы успокоить нас в горе, он рассказал о суде, как ему задавали вопросы, на которые он не смог ответить. Он заявил, что никогда не намеревался причинить кому-либо зло. Он любил свой народ, как отец любит своих детей.

Он казался глубоко пораженным, когда рассказывал нам, что среди его судей был его кузен герцог Орлеанский.

— Если бы не мой кузен, — сказал он, — то меня не приговорили бы к смерти. У него был решающий голос.

Он был озадачен, никак не мог понять, почему его кузен, бывший так близок к нему, неожиданно возненавидел его до такой степени, что жаждал его смерти.

— Я всегда ненавидела его, — сказала я. — С самого начала я поняла, что он враг.

Но мой муж мягко положил свою руку на мою и умолял меня отбросить ненависть, попытаться смириться. Он хорошо знал мою гордую душу, но я поняла одну вещь: если настанет мой черед и я смогу так же храбро встретить свою смерть, как он, то я буду благословенна.

Бедный маленький Луи-Шарль понял, что его отец должен умереть, и дал выход своему горю.

— Почему? Почему? — спрашивал он сердито. — Ты хороший человек, папочка. Кто хочет тебя убить? Я сам убью их, я…

Муж поставил мальчика между своих колен и сказал серьезно:

— Сын, обещай мне, что ты никогда не будешь стремиться отомстить за мою смерть.

Губы сына сжались в упрямую линию, которую я так хорошо знала. Но король поднял его, посадил на колено и сказал:

— Слушай. Я хочу, чтобы ты поднял руку и поклялся, что выполнишь последнее желание своего отца.

Мальчик поднял руку и поклялся любить убийц своего отца.

Настало время королю покинуть нас. Я вцепилась в него и спросила:

— Увидим ли мы тебя завтра?

— В восемь часов, — ответил мой муж спокойно.

— В семь! Пожалуйста, пусть это будет в семь.

Он кивнул и попросил обратить внимание на нашу дочь, которая была без сознания. Сын подбежал к стражникам и стал умолять их отвезти его к господам в Париж, чтобы он смог попросить их не давать умирать папочке.

Мне ничего не оставалось, как только взять его на руки и попытаться утешить, затем я бросилась на кровать и лежала рядом с детьми. Елизавета же склонилась у кровати на колени и стала молиться.

Всю ночь я провела без сна, дрожа в своей постели.

Я встала рано утром, ожидая его, но он не пришел.

К нам пришел Клери.

— Он боялся, что это слишком расстроит вас, — сказал он.

Я села и стала прислушиваться, думая о муже, о нашей первой встрече и о той, которая, как я сейчас поняла, была последней.

Я не замечала, как идет время. Я оцепенела от горя и неожиданно услышала барабанную дробь, крики людей.

Под моим окном часовой закричал:

— Да здравствует Республика! И я поняла, что стала вдовой.

Глава 13. В ожидании

Дорогая Софи, ты, вероятно, уже знаешь об ужасном несчастье, о переводе королевы в тюрьму Консьержери и о декрете этого подлого Конвента, по которому она предается Революционному трибуналу. С этого момента я уже не живу, разве это жизнь — существовать, испытывать такие муки. Думаю, что если бы я смог что-нибудь сделать для ее освобождения, то страдал бы меньше. Но ничего не делать, только просить всех о помощи — это ужасно… Я отдал бы жизнь ради ее спасения, но не могу сделать этого; величайшим счастьем для себя почел бы умереть за нее…

Аксель де Ферзей — своей сестре Софи

Мне выдали траурные одежды — я получила черное платье и юбку, черные шелковые перчатки и два шарфа на голову из черной тафты.

Я смотрела на окружающих с безразличием. Я сказала себе, что уже осталось недалеко до конца.

Я никогда не спускалась во двор, поскольку не могла проходить мимо тех комнат, которые занимал король, но с Елизаветой и детьми поднималась на вершину башни подышать свежим воздухом. Там была галерея, обнесенная парапетом, и по ней мы обычно гуляли в эти зимние дни.

Тулан, один из стражников, принес мне кольцо и печать, а также локон волос Людовика. Они были конфискованы Коммуной, но Тулан выкрал их и принес мне, поскольку считал, что они могут утешить меня. Тулан! Человек, который был среди нападавших на Тюильри, который был полон решимости нас уничтожить. Из-за его неистовой приверженности революции ему поручили стеречь нас, поскольку ему можно было доверять. Они забыли, что у него также есть сердце. Я видела слезы в его глазах, я видела его восхищение нашей силой духа. Он был храбрым человеком. Был и еще один человек по имени Лепитр, которого мы склонили на свою сторону.

Со мной оставался Клери, слуга короля, и Тюржи, прислуживавший на кухне в Версале. Это был смелый и наглый парень и очень храбрый. Ему удалось в результате выдуманных историй о своем революционном рвении стать одним из моих стражников.

Я благодарна этим верным людям — именно они придавали мне надежду во время этих мрачных дней. На протяжении первых недель после смерти Людовика я часами сидела неподвижно, думая о прошлом, полная раскаяния, обвиняя себя во множестве глупых поступков.

Я печально говорила моим друзьям о потере короля. На что Тулан сказал:

— Мадам, король Франции еще существует.

Это было правдой. Мой маленький мальчик был теперь Людовиком XVII. Если бы я могла вызволить его из тюрьмы… если бы я могла присоединиться к своим друзьям…

Неожиданно я снова ожила. У меня появилась цель.

Мой маленький кружок был обрадован подобной переменой во мне. Я поняла, что стала центром этого маленького круга, поскольку Елизавета была слишком пассивной для такой роли, а дети слишком молоды. Тулан и Лепитр придумывали сотни способов, чтобы тайком сообщать мне новости. Тюржи, подававший еду, оборачивал заметками пробки бутылок, чтобы казалось, будто бумага предназначается для более плотной закупорки, и хотя Тизоны проверяли хлеб, чтобы удостовериться, что в нем нет никаких записок, а также заглядывали под крышки кастрюль, им никогда не удавалось обнаружить эту уловку. Иногда Тюржи приносил записки в карманах, и по заранее обусловленному сигналу один из нас поднимал их, когда он смахивал их щеткой со стола во время подачи пищи. От мадам Клери, выкрикивающей новости под нашими окнами, я узнала, что вся Европа потрясена казнью Людовика, даже в Филадельфии и Вирджинии содрогнулись при известии об этом убийстве. Вполне нормально избавиться от тиранической монархии, но не таким же безжалостным убийством ее главного лица, который едва ли был полностью ответственным за все.