Кирклендские услады - Холт Виктория. Страница 9

— Я еще не все сказал вам, Кэтрин, — вздохнул Габриэль.

Я обрадовалась, ожидая, что он собирается поведать о чем-то, о чем долгое время не решался заговорить.

— Я хотел бы услышать от вас, что вы согласны выйти за меня замуж, — продолжал он, — но вы молчите. А ведь я вам не безразличен, вам приятно быть со мной, правда?

Я посмотрела на него и увидела вновь его сведенные к переносице брови, недоуменное разочарование на лице и вспомнила, как преображается оно, когда Габриэль забывает о своей печали и, отбросив мрачные мысли, становится весел. Во мне поднялось желание навсегда избавить его от тоски, сделать его жизнь безоблачной, счастливой, излечить его, как я излечила Пятницу.

— Конечно, вы мне не безразличны, — ответила я. — Нам хорошо вместе. А если вы уедете…

— Вам будет меня не хватать, — договорил он за меня, — но не так сильно, как мне вас, Кэтрин. Я хочу, чтобы вы уехали со мной. Я не хочу уезжать один.

— Но почему вы настаиваете?

— Как — почему? Неужели вы не понимаете? Потому что люблю вас. Потому что не хочу с вами расставаться.

— Но может быть… есть и еще какая-то причина?

— Какая же еще? — переспросил он. Но при этом отвел взгляд, и я почувствовала, что мне еще многое предстоит узнать.

— Габриэль, вы должны сказать мне все, — повинуясь инстинкту, попросила я.

— Вы правы, Кэтрин. Есть кое-что, что вы должны знать. Без вас мне не быть счастливым… а жить мне осталось недолго.

Я отшатнулась.

— Что вы хотите сказать? — резко спросила я.

Он выпрямился и, глядя прямо перед собой, объяснил:

— Мне суждено прожить недолго, всего несколько лет. Мне уже вынесен смертный приговор.

Я рассердилась. От этих разговоров о смерти терпение мое лопалось.

— Хватит драматизировать! — воскликнула я. — Объясните толком, что вы имеете в виду!

— Все очень просто. У меня слабое сердце. Это у нас семейное. Мой старший брат умер молодым. Мать умерла в родах, но по той же причине — больное сердце не выдержало моего появления на свет. Я могу умереть завтра… в будущем году… через пять лет. На больший срок уповать не приходится. Это уж будет чудо.

У меня сжалось сердце — так захотелось утешить его! Он, поняв, какое впечатление произвели на меня его слова, грустно добавил:

— Мне не придется долго докучать вам, Кэтрин.

— Не смейте так говорить! — воскликнула я, стремительно вскочив. Мной овладела такая жалость, что я не в силах была произнести еще хоть слово.

Я быстро зашагала в сторону дома, и Габриэль, нагнав меня, пошел рядом. Мы оба молчали, а Пятница бежал впереди, склонив набок голову, и все время озабоченно оглядывался. Его взгляд молил, чтобы мы опять повеселели.

В эту ночь я не сомкнула глаз. Из головы не шли мысли о Габриэле, о том, как я ему нужна. Вот, значит, почему он так отличается от всех, кого я знала, — ведь до сих пор мне не встречались приговоренные к смерти. В ушах у меня звучал его голос: «Я могу умереть завтра… в будущем году… через пять лет. На больший срок уповать не приходится, это уж будет чудо». Я видела перед собой его полные грусти глаза и вспоминала, какими веселыми они могут быть. И я — только я — способна принести ему счастье на отведенный судьбою срок. Могла ли я не думать об этом? Могла ли отвернуться от него, если я так ему нужна?

В то время я была еще столь неопытной, что не могла сама разобраться в своих чувствах. Одно мне было ясно: если Габриэль уедет, я буду ужасно скучать без него. Он внес в мою жизнь радость, помог отвлечься от уныния, парящего в нашем доме. А как приятно было мне, привыкшей к равнодушию отца, знать, что я кого-то интересую и даже кому-то нравлюсь вопреки всегдашним ворчливым попрекам Фанни!

Может, я и не была влюблена в Габриэля, скорее всего, мои чувства к нему окрашивала жалость, но к утру я приняла решение.

Оглашение состоялось в нашей деревенской церкви. Габриэль уехал в Киркленд, чтобы сообщить об этом событии своим родным, а я начала готовиться к свадьбе.

Перед отъездом Габриэль официально попросил моей руки у отца, и тот пришел в некоторое замешательство. Он напомнил Габриэлю, как я молода и как недолго мы знаем друг друга — все это отца смущало. Но поскольку я предвидела, что разговор может принять такой оборот, я прервала их беседу и объявила отцу, что твердо решила выйти замуж за Габриэля.

Отец был обеспокоен, и я видела, как он досадует, что дядя Дик в отъезде и нельзя с ним посоветоваться. Но по правде говоря, я не думала, что мне будут чинить препятствия. И действительно, через несколько дней отец понял, что надо уступить. Если я уверена в своем решении, мне следует поступать как я считаю нужным. Потом он задал Габриэлю обычные вопросы о его положении, получил вполне удовлетворившие его ответы, и я только тут поняла, что вступаю в богатую семью.

Я не переставала сокрушаться, что дяди Дика нет дома. Даже представить себе не могла, как это — его не будет на моей свадьбе. Мне казалось, поделись я с ним своими сомнениями, он сумел бы меня успокоить и помог расставить все по своим местам.

Я пыталась убедить Габриэля, как важно, чтобы дядя Дик был у нас на свадьбе. Но одна только мысль, что свадьбу можно отложить, приводила Габриэля в полное отчаяние. И я уступила. Эта жажда Габриэля не терять зря ни минуты своей жизни трогала меня до глубины души, и я решила: ничто не должно мешать наступлению счастья, которое, как он считал, я помогу ему обрести. Дяде Дику, конечно, можно было написать. Но кто поручится, что письмо дойдет вовремя и я получу ответ? Дядя Дик не принадлежал к любителям писать письма. Он редко занимался этим, а если и писал, то не отвечал на мои вопросы. Оставалось только гадать, получает ли он вообще мои послания.

Но Дилис я все-таки написала, не могла устоять.

«Случилось чудо! Я выхожу замуж! Подумай только, раньше тебя! О нем я тебе уже писала — это он помог мне с собакой. Он тоже живет в Йоркшире, в удивительном старинном доме рядом с руинами аббатства. Все решилось так быстро, что до сих пор не могу опомниться. И до сих пор не знаю, люблю ли его. Знаю только, что, если он уедет и мы больше никогда не встретимся, я этого не перенесу. О, Дилис, как это чудесно! Ведь до встречи с ним мне даже жить не хотелось. Ты не представляешь, как у нас дома уныло! Я и сама, пока жила в Дижоне, успела об этом забыть. Мрачный у нас дом — не то чтобы в него не заглядывает солнце, нет! Люди, которые в нем живут, мрачно на все смотрят».

Я разорвала письмо. Что я, с ума сошла? Разве Дилис сможет уяснить то, чего и мне-то самой не понять? Не могу же я объяснить ей, что не знаю толком, почему решила выйти за Габриэля! Потому ли, что мне его жаль и тянет помочь ему, а может, отчаянно хочется любить кого-то, кто принадлежит только мне, или потому, что отец погнушался моей попыткой проявить к нему внимание, хотя я ничего не просила взамен, а может, потому, наконец, что мне хочется бежать отсюда, бежать из родного дома!

Вместо этого я написала Дилис короткую записку с приглашением на свадьбу.

Фанни все равно относилась к моим делам скептически. Она ворчала, что так замуж не выходят, и в подтверждение своих слов не уставала вспоминать разные пословицы, например: «Наспех жениться — не устанешь казниться», и предрекала, что я еще хлебну горя. Однако мрачные предчувствия грядущей катастрофы, видно, привели ее в хорошее настроение, и она решительно заявила, что, если мои будущие родственники приедут на свадьбу, мы со свадебным угощением в грязь лицом не ударим.

Письмо от Габриэля приходили одно за другим — нежные, страстные письма. Но писал он только о том, как жаждет нашего союза. А о том, как отнеслись к предстоящей свадьбе его родные, даже не упоминал.

Дилис ответила, что я пригласила ее слишком поздно, у нее уже все дни расписаны и вряд ли она сможет уехать из Лондона. Я поняла, что наши жизни пошли разными путями и прежней дружбе настал конец.

Габриэль вернулся за три дня до свадьбы и поселился в гостинице «Королевская корона», что примерно в полумиле от нашего дома.