Он и Я (СИ) - Тодорова Елена. Страница 28

— Надо же! Я думала, тебе на всех плевать!

— Кроме тебя, Катенька.

— Так, значит? — отчего-то задыхаюсь.

— Выходит, что так.

24

Франкфурт-на-Майне, Германия.

Характер у меня такой… Многое могу пережить. Кто-то со стороны обязательно многозначительно и скептически заметит: «Ничего ты еще не видела…» Ошибаетесь. За свои восемнадцать набралась впечатлений по самую глотку. На моих глазах проходили истерики, панические атаки и периоды острого маниакально-депрессивного психоза матери. Я была рядом в моменты, когда она чувствовала себя смертельно несчастной — часами плакала, а после наступления полного изнеможения сутками лежала в постели. Когда на нее находило необъяснимое веселье — тогда она танцевала и много смеялась. Когда она, под воздействием бесноватого душевного подъема, не выходила из мастерской по несколько дней — рисовала, пока физические силы не покидали тело. Когда ее внезапно обуревали агрессия и желание навредить любому, кто подвернется под горячую руку. Однажды она бросилась с ножницами на меня. Мамы больше нет, а шрам на затылке остался.

И потом, каким бы странным и пугающим это ни казалось, для меня смерть, естественная или насильственная, стала чем-то обыденным. Не единожды видела, как люди умирают. Видела их в первые минуты после пересечения разделительной черты: подрезанный и истекающий кровью дядя, инфаркт бабушки, утопленная мама, застреленная Карина… Череду отцовских охранников не считаю.

Да, я многое могу пережить. Быстро отпускаю любую ситуацию. Умею концентрироваться на самых незначительных положительных моментах. Но… Я никак не могу справиться со своей глупой и абсолютно безумной ревностью. Это чувство всю душу мне растерзало. Говорю себе, что он не мой. Не дура ведь, понимаю. Сотни доводов агрессивно втрамбовываю в неокрепшую сердечную мышцу. Чувствую, что проблема именно там… Пытаюсь вытолкнуть ее и залатать пролом. И еще больше страдаю. Ничего не помогает.

Что такое-то?

Бросил бы кто спасительный круг…

Таи-и-и-р-р…

Кричу же… Кричу!

— Это самый красивый город, в котором я когда-либо бывала, — шагая по ярко освещенной аллее и глядя на темную речную гладь, стараюсь наслаждаться компанией Тарского и при этом не дорисовывать себе лишнего. — И все же… Когда мы уже домой полетим?

Уверена, что в Москве, как только дистанция между нами увеличится, и прорехи одиночества заполнятся друзьями, все это ослабнет и вернется к прежнему терпимому и даже приятному состоянию симпатии и любопытства.

— Когда я решу, ты об этом узнаешь.

Ничего необычного, но сейчас меня такое отношение задевает сильнее обычного.

— Ты давно связывался с отцом? Может, стоит ему позвонить? — Тарский на эти вопросы не реагирует. Продолжает идти, глядя строго прямо перед собой. Я шумно выдыхаю и, цепляясь за его локоть, пытаюсь поспевать и при этом не прекращать развивать мысль. — Давай, я с ним поговорю. Скажу, что хочу домой… Он ведь обещал, что мы пробудем в Европе месяц-полтора… Уже тридцать шестой день заканчивается! Я веду счет! Пора бы как-то думать… Уф… Таи-и-и-р-р! — утратив остатки терпения, перехожу на бег и перекрываю ему путь.

Поймав взгляд, вздрагиваю. Машинально пячусь, когда он продолжает шагать. Кажется, что раскатает, словно каток. Но нет, останавливается. Играя желваками, жестко сжимает челюсти.

— Что тебе надо, Катя?

— Что за вопрос? Ты меня вообще слушаешь? Я перед кем тут распинаюсь?

— Слова я слышал. Спрашиваю, чего ты добиваешь?

— Того, о чем говорю!

— Нет, не этого.

В растерянности замираю, пока он обходит меня и продолжает идти. Спохватившись, догоняю, конечно. Приходится приложить усилия, чтобы разобрать то, что во время этой короткой и резкой встряски рассыпалось.

В Германии мы находимся пятый день. Тарский объявил об отъезде наутро после своего возвращения. Я сначала обрадовалась, но когда узнала, куда и с кем летим, тотчас сникла. Во Франкфурт мы прибыли одним рейсом с Федором и Элизой. Януш приземлился через сутки. И хоть расселились мы в разных частях города, каждый день с ними приходится видеться.

Как я могу побороть агрессию и ревность, если эта фифа постоянно находится рядом? Если бы мой Тарский не был таким толстошкурым, уже бы дыру своими взглядами в нем протерла. Серьезно!

Из всей троицы приятно встречаться лишь с Федором. Я помогаю ему избавиться от акцента, но чаще всего мы после каждого моего замечания смеемся. С ним очень легко и весело. Иногда я даже радуюсь, что он составляет нам компанию. Мне кажется это живительной передышкой.

Сегодня на ужин явились еще и Януш с Элизой. Настроение было изначально испорчено.

— Так ты позвонишь отцу, чтобы я могла с ним поговорить? — не выдержав долгого молчания Тарского, повторяю вопрос.

— Нет, — отвечает мне его спина.

Медленно закипаю.

— Почему нет-то? Ты же как-то связываешься! Мне тоже важно… — не успеваю договорить.

Таир внезапно оборачивается и заставляет меня остановиться. Торможу, конечно. И вновь теряюсь, забывая слова.

— Связывался, — сухо бросает, глядя в мое растерянное лицо.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— В смысле?

— В Чехии связь оборвалась. Он прислал сообщение, что какое-то время не сможет отвечать.

— Что это значит?

— Что нужно ждать.

— Но уже сколько времени прошло… — сипло шепчу. Прижимая ладонь к груди, пытаюсь справиться с эмоциями. — Значит, мы можешь задержаться? Сентябрь через неделю…

— Скорее всего, задержимся.

Это меня сильно огорчает. А когда я расстроена, могу наговорить глупостей. Чтобы прилюдно не сорваться, заставляю себя молчать. Однако сердце не успокаивается до самого дома. Да и там… В ту ночь, у Бахтияровых, Тарский остался спать со мной. Ничего особенного, просто переночевали под одним одеялом. Он меня даже не обнимал. Только я его… Не сдержавшись, притиснулась со спины и скользнула ладонью под руку. Чувствовала, что напрягся и, скорее всего, мысленно воспротивился. И все же не оттолкнул.

Во Франкфурте мы снова разделились. Поселились в небольшой квартире на двенадцатом этаже — логично, что через окно я не убегу. А если попытаюсь пробраться к выходу, придется пройти через гостиную, в которой спит Таир. Пару раз из любопытства проверяла: выхожу в туалет или воды попить, он просыпается.

Сама себя от него ограничиваю. Попусту не брожу, стараюсь лишний раз не смотреть. Особенно, когда знаю, что он раздет.

Вот только сегодня я снова не владею эмоциями. После ванной, вместо того, чтобы забаррикадироваться в крохотной части ясного сознания, выбираюсь к Тарскому в гостиную.

Выхожу и сразу же столбенею. Забывая дышать, стопорюсь взглядом на зарубцевавшемся шраме. Неровной красноватой линией он тянется примерно от последнего правого ребра и практически до пояса низко сидящих боксеров. Впервые вижу эту рану неприкрытой пластырем и ужасаюсь. Это совершенно точно не пустяк, как заверял меня Таир. Серьезное ранение, с множеством хирургических швов.

— Это случилось в тот же день, когда ты не вернулся?

Мой голос дрожит, а Гордей, похоже, вновь недоволен.

— Да, — отвечает неохотно.

— А если бы ты умер? — на эмоциях повышаю голос.

Будто его в том вина… Конечно его! Зачем он это делает?!

— Что ты хочешь, чтобы я на это ответил? — снова встречными вопросами сбивает меня с панталыку. Смотрю на него и не могу решить, какие эмоции позволительно выплеснуть. Тарского понять не могу. Он злится или… Изучает меня? Зачем? Чего ждет? — Я не собирался умирать. Мне еще тебя назад возвращать.

Это заключение заставляет меня реагировать.