Яма (СИ) - Тодорова Елена. Страница 30

Серега решительно поднял одеяло и, обнаружив на Нике темно-синюю пижаму, вздохнул с явным облегчением.

— Зачем так шутить, колючка?

— Ой, Сережа, спи уже. Будто еще осталось что-то, чем тебя можно удивить? У меня точно такая же анатомия, как у всех остальных женщин.

— Только ты, Кузя, еще не женщина, — тихо выдохнул прямо в ухо, чтобы лишь она слышала. Сумасшедшее волнение, как влетевший в грудь метеорит, окончательно разрушило мнимый внутренний баланс. Кожа, абсолютно вся, покрылась липкими пунцовыми пятнами. — В этом разница.

— Одеяло на место, растлитель, — выпалила слишком разорванно. — У нас в общаге — это вам не у мамы на печке! Холодно.

Тишина возобновилась. Только уснуть Нике никак не удавалось. Как бы плотно ни сжимала веки, как бы ни старалась выровнять дыхание, расслабить мышцы… Ничего не получалось.

Близость Градского, его рука на ее бедре, распространяющийся по воздуху аромат одеколона… Мука такая, что смерть, наверняка, спасение. Сердце уже рвалось наружу.

"Зачем же ты, Сережа?"

"Сидел бы себе дома!"

"Или очередную девку…"

"Нет-нет-нет…."

"Не думать об этом!"

В углу Алины щелкнул выключатель, темнота усилилась. Пружины скрипнули и застыли. В тишине только стремительный скрежет шариковой ручки остался…

У Града, видимо, тоже не получалось уснуть. Он все-таки решил ее убить. Переместив ладонь выше, притиснул еще крепче — под самой грудью. Да, он определенно решил ее убить. Но напоследок ознакомить с мужской анатомией. Даже сквозь одеяло чувствовала и осознавала, что Сергей возбужден.

"Боже…"

"Почему???"

"Вот так штуковина!"

"Божечки!"

"Не хочу об этом думать!"

"Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да прийдет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небесй и на землй…"

— Закончила реферат, брусника?

— Да, — ответила лаконично.

Прикусила язык, сдерживая многочисленные язвительные замечания, которые подбрасывал гиперактивный разум.

"Будь умнее — промолчи".

"Ок. Я очень умная!"

"Очень!"

Только Сергей невыносимый.

— Хорошо учись, Плюшка. Вырастешь, будешь работать на меня.

— Лучше уж госучреждение с минималкой и рабочими субботами!

Засмеялся, и кровать под ними заскрипела, как-то уж слишком двусмысленно для ее измученного сознания.

— В тебе кричит юношеский максимализм. Вырастешь — передумаешь. И тогда… Мы будем вместе.

— Ладно, ладно. Еще посмотрим, Градский. Ты такой зрелый и дальновидный, речи твои разумные — аж дыхание перехватывает! Только в свой праздник ночуешь почему-то в голимой общаге, в кровати первокурсницы.

— Здесь тоже ты виновата, Кузя. Не захотела прийти, а я уже настроился. И технически мой день рождения уже прошел.

— В общаге, между прочим, очень опасно для твоей интеллигентной особы. Можно заболеть корью, чесоткой, воспалением легких и даже бытовым сифилисом, — городила сумбурно Доминика.

— Да хоть бубонной чумой. Я за тебя умру, — снова выдохнув ей в ухо, пошел дальше — прикусил мочку.

Доминика от неожиданности взвизгнула.

Сердце болезненно сжалось, как перед прыжком. И, наконец, совершило суицид, вылетев из груди. Да так зрелищно, будто ракета в кинолентах американской фантастики.

— Ты совсем ненормальный? — развернувшись, едва слышно пропыхтела Ника.

Толкнула рукой Градского в грудь, чтобы отвоевать себе хоть какое-то пространство. У него хватало наглости улыбаться.

— Давай полегче, Сережа, — прокряхтела все еще смущенно. — Мне неприятности не нужны. Я почти успела понравиться Валентине Алексеевне. А после твоей смерти, она, вероятно, сделает все, чтобы я не дошла до "диплома". Для Кузнецовых, знаешь ли, оказаться без образования — крах. Это тебе уже забронировали местечко в отцовском холдинге. У простых смертных более камасутральное восхождение по социальной лестнице. Нагибает, подбрасывает, трясет, но приходится держаться.

— Откуда такие познания, первокурсница? — нахмурился.

— Так говорит Андрей Иванович Кузнецов.

— И кто это?

— Мой папа.

— Мне бы понравился твой папа.

— А ты ему — нет. Я уже прям вижу, как он снимает и перезаряжает дедушкино ружье.

— У него есть ружье?

— Нет, — вздохнула, когда Градский приподнялся, чтобы заглянуть ей в лицо. — Это я уже сплю и брежу…

Закрыла глаза.

Уж лучше притворяться мертвой, чем продолжать разговор.

— Спишь?

— Я люблю спать, — потянулась и замерла, снова ощутив "напряжение" Сергея. — Отодвинься дальше. Мне тесно и жарко. И вообще, некомфортно.

— Тебе недавно было холодно.

— А теперь — жарко.

Тяжело вздохнув, Градский откатился к краю узкой полуторки и замолчал.

"Обиделся?"

"Ну и ладно…"

— Спокойной ночи, Сережа.

— Спокойной ночи.

Но полтора часа спустя, когда в комнате уже царила беспроглядная темнота, Доминика, не выдержав мучительного притворства, тихо спросила:

— Сережа, почему ты не спишь?

Чувствовала, что бодрствует, хоть и лежал он неподвижно.

— Не могу спать где-либо, кроме своей комнаты.

— Зачем же ты остался?

Градский протяжно вздохнул. Кровать скрипнула, когда он переместился, поворачиваясь к ней лицом. Она не могла его видеть, но внутри все равно развернулся уже знакомый ей трепет.

— Неужели надо объяснять, Кузя? Ты, правда, такая наивная?

Он был растерян. Не знал, что делать в кровати с Кузей. Ему не нужно было видеть ее лицо, чтобы понимать, какие она испытывает эмоции. Тем самым невообразимым образом ощущал эмоциональное потрясение, которое охватывало Нику, когда он наглел и переступал границы дружбы. При всех обстоятельствах, которые у них сложились, ее реакции казались Сереге необыкновенными. Но она пыталась их скрывать, и Серега, как друг, должен был притворяться, что ничего не замечает.

В груди болело, так хотелось к ней прикоснуться. Тактильно ощутить быстрое биение сердца и мелкую дрожь по коже. Поймать прерывистое дыхание. Удивить новыми ощущениями — себя и ее. Смутить еще сильнее. Возможно, в какой-то момент напугать. Просто потому, что ему нравилось чувствовать разные ее эмоции. Хотел попробовать все, что Ника способна ему дать. Настроить ее тело под себя. И себя под нее. Завладеть ею полностью.

Понимал, что подобные желания являются слишком ненормальными. Можно контролировать свое тело, но запретить себе думать сложнее. Вот он и думал, не представляя, чем тушить разгорающееся возбуждение.

Абсолютно непонятным путем пришло понимание, что, несмотря на показную вредность и язвительность Ники, если бы он к ней прикоснулся — она бы откликнулась. Стала податливой и жадной до ласк.

"Черт возьми…"

"Мать вашу…"

"Сука…"

Как и всегда запоздало корил себя только за то, что надумал приехать. Утешился мыслью, что на банкете к алкоголю не притрагивался. А значит, типа должен владеть собой. Но стоило увидеть Нику в разобранной постели: сонную, уязвимую, нежную, милую… Подбор этих сопливых существительных с грохотом свалился невесть откуда! Словно рояль на голову. Размазало.

"Сука…"

"Но ведь Кузя такая…"

"Она, бл*дь, такая красивая…"

Каждый день примерно сотня нелепых рифм формировалась в его воспаленном мозгу. Чтобы настолько частило, раньше такого не случалось. Писал от случая к случаю, без особого рвения. А с появлением Ники словосочетания беспрерывно гремели внутри него. Да еще какие! Ущербные. Безмерно постыдные. Недопустимые.

Попал под раздачу губительных акций…

Душат реакции, хоть не знает никто.

Сердце сквозь решето эмоций,

Порхающими бабочками падает вниз живота.

— Давай убежим, Сережа, — шепотом предложила Кузя.

И он в одно мгновение забыл, что наложил арест на свои долбаные эмоции.