Улей 2 (СИ) - Тодорова Елена. Страница 35

— Отец плохо с тобой обращался.

— Что это значит?

Ее голос ломается, и Адам опасается: как бы окончательно не убить ее этой чертовой правдой.

— Несколько раз я видел у тебя на теле кровоподтеки, следы физических наказаний. Кроме того, как я понял, родители прессовали тебя и психологически.

Читает в ее глазах ужас, и это убивает его. Наплевав на собственный запрет физических касаний, сгребает ее в объятия.

Еве становится трудно дышать. Удушают не руки Титова. Мысли и чувства. Ее тело дрожит, потому как оно, кажется, не способно удержать внутри себя весь котел ее эмоций.

Плохие и хорошие. Они смешиваются. Соединяются. Замещают друг друга. И Ева перестает понимать, что чувствует.

На кого направлен этот негативный поток? На отца или все же на Адама?

Говорит ли он правду? Если нет, зачем обманывает?

— Это невозможно, — выдыхает скорее растерянно.

И тотчас понимает, что Титов не врет. Ведь отец не попытался вернуть ее домой. Он к ней лично ни разу даже не обратился. Только пригрозил убить наряду с Титовыми.

В грудь ударяет новая волна боли и негодования. Прикусывая губу, зажмуривается, стараясь сдержать рвущиеся рыдания.

— Но почему? — срывается с ее губ бессмысленный и бессильный вопрос.

Глава 35

Перед ее мысленным взором неожиданно возникает четкий образ женщины. Идеальные волны темных волос, строгий взгляд, недовольно поджатые алые губы.

Просторную террасу заливает мягкое искусственное освещение. Опираясь на спинку чёрного плетеного кресла, Ева слышит сбоку от себя нежнейшее птичье чириканье. Машинально прослеживает за ним взглядом. Большая серебряная клетка с изогнутыми толстыми прутьям держит в плену птицу. Насыщенного бронзового цвета с контрастной чёрной головой.

Жалость, которая разливается у нее в груди, отвлекает ее от гневного взгляда матери, пока та не встряхивает ее за плечи.

— Боже, Ева! Ты ударила эту девочку прямо посреди приема в доме мэра! Это не просто возмутительно безнравственно! Это жестоко! Это… Господи, что же ты творишь? Когда ты, наконец, остановишься? — восклицание вспаривает воздух, как лезвие кожу. — Как же мне порой стыдно, что ты моя дочь. Худших детей я просто не встречала.

Дрожь холодной змеей скользит по спине Евы. Это не страх. Сильнейшая обида. Она скользит ей под руку и скручивается ледяным клубком на груди.

Слезы застилают взгляд, но ярость сдерживает их, заставляя сосредотачиваться на незамедлительном возмездии.

— Это мне стыдно, что вы мои родители.

Ответный удар не пробивает панцирь матери. Склонив голову на бок, она лишь слегка щурит глаза, разглядывая дочь.

— А какие бы тебя, моя дорогая, устроили? Пара из серой массы, вкалывающая по двенадцать часов на каком-нибудь консервном заводе? Или, может быть, алкоголики, забывающие о том, что у них есть ребенок?

— Подошли бы даже алкоголики. Думаю, быть забытой слегка предпочтительней, чем подвергаться постоянной критике.

— Вот как? Ну, говорить подобное — чистой воды лицемерие, которое ты, по твоему мнению, так сильно презираешь. Ева, ты привыкла к финансовым возможностям, которыми мы с отцом тебя обеспечиваем. Без нас ты не продержишься и дня, — холодно заявляет женщина. — Пойми уже, наконец, что мы хотим тебе помочь, потому как проблема не в нас. Проблема в тебе. Ты больше не ребенок, Ева. Тебе тринадцать. Общество не будет вечно списывать твое поведение на возраст.

Вырываясь из цепких рук матери, девочка отступает в сторону. Поджимая дрожащие губы, свирепо переводит дыхание.

— Да! Проблема во мне! Но, знаешь что? Мне плевать, — крик срывается на хрип. И слезы прорываются наружу, соскальзывая по щекам горячими потоками.

Больше всего Еве хочется, чтобы родные принимали ее такой, какая она есть. Не пытаясь исправить или подчинить. Но даже она понимает, что уже поздно. Психологическое и медикаментозное вмешательство расстроило ее и без того шаткую нервную систему.

В припадках агрессии и следующей за ней апатии перестала отличать плохое от хорошего. Ей начхать на всех этих благовоспитанных лицемерных тварей! В гробу она их видела!

Мать не успевает среагировать, когда девочка тянется к птичьей клетке. Проворно щелкнув замком, распахивает настежь изогнутую дверцу.

— Что ты делаешь?

Черноголовый самец мунии, не сводя с Евы глаз, забавно склоняет свою чёрную голову то влево, то вправо.

— Закрой немедленно. Катерина одержима этими птицами…

Не прислушиваясь к перепуганному шепоту матери, с лихим задором хлопает ладонью по витиеватым прутьям. Птица выпархивает из плена, стремительно взмывая высоко в небо.

Мама взрывается новым потоком образовательной дури, но Ева едва ли слышит ее. У нее затекает шея, пока она провожает удаляющегося пернатого восторженным взглядом. Когда темнота окончательно скрывает траекторию его пути, с губ девочки срывается завистливый вздох.

Качнувшись вперед, Исаева прижимает пальцы к вискам в попытке заблокировать ненавистный информационный поток.

Не нужны ей такие воспоминания. Лучше уж с черной дырой в голове, чем с таким багажом.

Вот только остановить этот процесс непросто. Лица ослепляют, как световые вспышки, а голоса — оглушают, как взрывная звуковая волна.

Слепо подаваясь вперед, рассчитывает ухватиться за Адама. Дрожащие пальцы проходятся по теплой коже и смыкаются, соскальзывая вниз. Повторяя попытки, цепляется выше, за плечи. Зажмурившись, глубоко вдыхает.

Чувствует, как руки Титова ложатся на ее спину. Но ей и этого критически мало. Карабкается к нему на колени, пока их горячее шумное дыхание не соединяется.

— Хочешь, чтобы я тебя поцеловал?

— Да, — тут же отвечает она, хотя, на самом деле, спасаясь от чертовых воспоминаний, думала вовсе не об этом.

Титов делает несколько глубоких вдохов, чтобы немного успокоиться. Еве же плевать на то, что ее дыхание разорвано и учащенно. По крайней мере, она не стыдится этого.

Прижимается сильнее, стремясь слиться с ним в единое целое.

«Я хочу перекачать твою кровь в свои вены. Я хочу часть тебя внутри себя. Твою силу, Адам».

Слова принадлежат ей. Она не помнит, когда именно сделала это дерзкое заявление. Но звучало оно, определенно, дьявольски уверенно.

Губы Титова накрывают губы Евы, и все мысли, наконец, исчезают. Ее ресницы, дрогнув, опускаются вниз тяжелым веером. Голая теплая кожа сталкивается с преградой плотной махры ее пижамы. Но даже от этого контакта искрит воздух.

Ева стонет и вздыхает, превращаясь в другого человека. Смелую и страстную девушку. Дрожь под кожей соревнуется с жаром, но она не пытается как-то это контролировать. Отдается этим ощущениям.

Адам дает волю рукам. Пробираясь под ткань ее пижамы, курсирует ими по узкой спине. Пробирается под левую руку и обхватывает ладонью грудь.

Идеальную. Такую, мать вашу, для него идеальную. Высокую, упругую, с острыми твердыми сосками. Она ложится ровно ему в ладонь. Ничего лишнего.

Хочется стянуть с Евы эту дурацкую пижаму. Коснуться во всех местах. Кожа к коже. Так соскучился… Так измотался. Истосковался до боли.

Сейчас, когда Исаева целует его так самозабвенно, контроль над ситуацией не имеет никакого значения. Ничто не имеет значение. Только Ева.

Звучит банально, но именно так формируются его мысли, когда она рядом. Жестокая штука жизнь, любит насмехаться над тем, во что человек верил раньше. Или тем — во что никогда не верил.

Смутно помнит то, что говорил когда-то Литвину, и как исходил жесточайшим сарказмом по чувствам Реутова. Жизнь заставила подавиться собственными словами. Оказывается, правда у каждого своя.

«Вспомни меня, Ева».

Это стремление кипит в нем наряду со страстным желанием. Не хочет, чтобы между ними оставалось и секунды пустоты. Накрыл бы их своими чувствами, если бы это было возможно.