Солнечный щит (ЛП) - Мартин Эмили Б.. Страница 3

Я узнал кое-что важное — ее имя. Ларк. Фамилию, если она есть, я не услышал. Об этом тоже никому не говори. Но ты знаешь, как важно для нас дело пропавших пленников. Если у Солнечного щита есть лагерь, полный спасенных рабов, есть возможность, что Мойра Аластейр среди них, или что она знает, где та может быть. Это вряд ли возможно, Мойра уже была бы взрослой, если жива. Но за последние пятнадцать лет это единственная зацепка.

Я не сообщил пока это Моне, и я прошу тебя не делиться этим с Ро или Элоиз. Я написал для них отдельное письмо без этой детали. Не хочу давать им ложную надежду, когда все может оказаться ничем, и я не хочу открывать дверь старому горю, когда нас ждет много дел. Но я говорю тебе. Будь внимателен. Может, среди разговоров что-нибудь уловишь.

Мы думаем тут о тебе. Береги себя. Пиши родителям. На моем столе уже четыре письма от твоей матери, требующей новости о нашей поездке.

Удачи,

Кольм

Я опустил письмо и прислонился к окну, по которому стекал дождь. Я рассеянно смотрел на покачивающиеся деревья. Профессор Кольм пострадал от бандитов… Я переживал из-за такой возможности, когда мы расстались в Пасуле. Пустыня Феринно стала опасным местом, и я переживал, что он поедет обратно без каравана, с которым мы путешествовали в июне. Он убеждал меня, что небольшая карета означала, что они минуют худшую часть пути быстрее.

Лжец.

В дверь резко постучали, и она открылась, я не успел даже ответить. Я сунул письмо в карман камзола.

— Веран! — позвала Элоиз. — Ты прилично выглядишь? Даже если нет, выходи! Мы опаздываем!

Я отошел от окна.

— Интересное предложение. Как, по-твоему, будет хуже: появиться при дворе не в том цвете или прийти голым?

— Я поставила бы на цвет. Ты же в бирюзовом? — она прошла в спальню и выдохнула с облегчением, увидев мои штаны и шелковый камзол. Моквайя выделяли двенадцать месяцев, как мы на востоке, но важнее времени года были соответствующие цвета, двенадцать, а не семь, и они звались си. В первый день августа мы сменили зеленый на бирюзовый, и горе тому, кто придет не в том цвете в первый день месяца. Элоиз была в длинном платье цвета лагуны Пароа. Ее темно-каштановые кудри были собраны на макушке и украшены нитями опалов.

Она развела руками.

— Что ты делал? Нам нужно уже быть внизу. Папа уже там.

— Я… — я вспомнил просьбу Кольма не делиться с Элоиз и ее отцом новостью о нападении. Я указал на деревянную шкатулку на столике, ткань внутри была смята. — Я набирался решимости обуться.

Она раздраженно цокнула языком.

— Мне жаль, Веран, что они тебе трут, но у нас нет времени.

«Трут» — это было преуменьшением. Я носил много раз чужеземную одежду, но еще ни разу не менял свои кожаные сапоги с мягкой подошвой. Даже в университете Алькоро ученикам из Сильвервуда можно было носить свою обувь, если в бахроме не было колокольчиков. Но в Моквайе мужчины носили до ужаса тесные шелковые штаны с большими пуговицами с драгоценными камнями на голенях. С шоком в первый день при дворе я понял, что мои сапоги не подойдут к наряду. Вместо них были узкие туфли, подбитые гвоздями, которые не просто натирали ноги, а будто поглощали слои кожи. Почти месяц дипломатической поездки, а я все еще ходил в них как в первый день.

Элоиз вытащила туфли из ящика и протянула их.

— Идем. Внизу сможешь сесть, но нам нужно идти.

Подавив страх, я опустил туфли и просунул в них пострадавшие ступни. Боль пронзила мозоли у пальцев ног. Элоиз взяла деревянную трость, украшенную камнями, популярную у местных юношей, и вручила мне. Я переместил вес на пятки, уперся тростью в пол и встал. Элоиз удовлетворенно кивнула и повернулась к двери. Я неуклюже пошел за ней и выбрался в коридор.

Первый мой шаг по паркету прозвучал как удар грома. Я поспешил за ней, воротник давил. Я чуть не добавил третий стук от трости к какофонии. Я подумал о лесных разведчиках мамы — чтобы получить ранг Лесничих, им нужно было пройти мимо дозорных в повязках на глазах так тихо, чтобы их не заметили, неся при этом мешок в сорок пудов весом. Я сейчас звучал как пьяница на брусчатке.

Мы прошли в атриум в конце коридора. Как другие окна в замке, потолок был из огромных панелей стекла — Моквайя производила его и потрясала в наше время этим. Я все еще не справился с восторгом от окон в три раза выше меня. Вода стекала по ним реками, мешая видеть тучи и леса у замка.

— Я не знаю, сможем ли мы побывать в туре вне замка, — сказал я, пытаясь видеть за дождем. Я хотел отчаянно выбраться в лес, увидеть большие клены, покрытые мхом, папоротники высотой с кареты. Я хотел отправиться на юг вдоль берега, увидеть известный красный лес, деревья там превосходили даже каштаны бабушки дома своей высотой и толщиной. Мы заметили рощи лишь немного по пути в Толукум, а после прибытия ни разу не покидали замок.

— Вряд ли, ведь там бушует лихорадка, — сказала Элоиз. — Все боятся надолго выходить наружу.

Я нахмурился, вспомнив предупреждения о дождевой лихорадке, о которых мы услышали, прибыв сюда.

«Не открывайте окна, — сказали нам. — Спите с длинными рукавами. Если нужно выйти, нанесите лимонный бальзам или кедровое масло», — болезнь, похоже, разносили комары, живущие во влажных лесах, но даже в редкие дни, когда дождь не шел, замок оставался закрытым. От этого я ощущал себя как золотая рыбка в чаше.

— Все еще не понимаю, почему в Толукуме так плохо с лихорадкой, если мы едва слышали о ней в городах, которые проезжали по пути, — сказал я. — Природа у дороги не отличалась от той, что тут, но мы видели много открытых окон, и люди ходили там.

— Вряд ли мы успеем утолить это любопытство, — сказала Элоиз, приподняла край платья, приближаясь к лестнице. — Мы прибыли не любоваться пейзажами. Если нас выпустят, то к песчаным карьерам и печам стекла — союз зависит от этого. Я слышала, что министр Кобок вернулся из поездки по фабрикам стеклодувов. Нам стоит с ним договориться о встрече. Можешь спуститься?

У меня нагревался воротник.

— Да.

Она стала спускаться по лестнице, почти не стуча туфлями с каждым шагом. Я прижал ладонь к перилам, следуя за ней, мои туфли стучали как молот кузнеца.

— Мы хотя бы видели лес внутри, — она указала на открытое пространство по бокам от лестницы, где нас почти тут же окружили живые ветки. Деревья росли внутри — это тоже поражало в замке Толукума. Их кроны тянулись к стеклянному потолку, их корни погружались в землю в пяти этажах ниже, обрамленные дорожками, фонтанами и яркими клумбами.

— Эти леса не настоящие, — сказал я, боль в ногах злила меня. — Это все напоказ. Деревья, может, и живые, но я не видел ни одного коричневого листочка или кривой ветки за четыре недели. Ни червей в почве, ни насекомых на цветах. Они, наверное, заставляют армию слуг придавать всему идеальный вид.

— Веран…

— Ты заметила — у них даже нет названия народа, как у нас. Мы всегда звали их народом леса из-за красного леса и экваториальных лесов на севере, но они считают это устаревшим, словно им нет дела до лесов…

Элоиз остановилась на площадке так резко, что я врезался в нее. Я опустил трость, чтобы не упасть. Она повернулась ко мне, обычно бодрое лицо стало недовольным. Она поджала губы, выглядя как ее мать, когда делала это.

— О, — сказал я, понимая, что сказал.

— Веран… — снова сказала она.

— Прости, — смутился я. — Я повел себя грубо.

— Да. Просто… я знаю, что Моквайя отличается от Сильвервуда во многом, но ты не можешь позволять этому влиять на твое уважение к придворным, — она посмотрела на кедры, их иглы не двигались в замкнутом воздухе. — Помнишь, что дядя Кольм всегда говорил в начале каждого семестра?

Да. Первое занятие в университете, и те слова стали основой для моей учебы. Я слышал его сейчас, четко, как тогда:

— Ethnocentric bias, — говорил он.

Запах елей и стук дождя по стеклу сменился воспоминаниями о сухом солнечном небе.