Платье цвета полуночи - Пратчетт Терри. Страница 7

Когда с лязгом и гомоном нагрянула толпа, Тиффани тихонько сидела в сарае рядом со спящей девушкой. Шум гремел повсюду вокруг дома, но внутрь не врывался: таково одно из неписаных правил. Трудно поверить, что безвластие лютой музыки подчиняется каким-то правилам, но они есть; лютая музыка может продолжаться три ночи или ограничиться одной, и никто не выходит из дома, пока в воздухе грохочет музыка, и никто не прокрадывается домой и не возвращается под крышу, разве что молить о прощении, понимании или десяти минутах на сборы и бегство. Лютую музыку не подготавливают заранее. Она словно бы приходит на ум всем и каждому одновременно. Она начинает звучать, когда деревня решает, что кто-то слишком сильно избил жену или слишком жестоко – собаку, или если женатый мужчина и замужняя женщина позабыли, что состоят в браке не друг с другом. Были и иные, ещё более мрачные преступления против музыки, но о них в открытую не говорили. Иногда людям удавалось, исправившись, заставить музыку умолкнуть; но чаще они собирали пожитки и съезжали ещё до наступления третьей ночи.

Но Пенни намёка не понял бы, Пенни враскачку вышел бы навстречу толпе. Завязалась бы драка, кто-нибудь натворил бы глупостей, ну, то есть ещё бóльших глупостей, чем Пенни. А потом об этом узнал бы барон, и люди потеряли бы средства к существованию, им пришлось бы покинуть Мел и, чего доброго, отправиться за десять миль в поисках работы и начинать жизнь заново среди чужаков.

Отец Тиффани обладал врождённой чуткостью; он тихо приоткрыл дверь сарая через несколько минут после того, как музыка притихла. Девушка понимала, что отцу немного неловко: он – человек почтенный, уважаемый, но теперь так уж сложилось, что его дочь – персона более важная, чем он сам. Ведь ведьме никто не указ; и Тиффани знала, что соседи его на этот счёт слегка поддразнивают.

Тиффани улыбнулась, и господин Болен присел на сено рядом с нею, пока лютая музыка искала и не находила, кого избить, забросать камнями или вздёрнуть. Господин Болен и в лучшие-то времена говорил немного. Он оглянулся, задержал взгляд на крохотном свёрточке, поспешно увязанном в солому и мешковину: Тиффани положила его там, где Амбер не увидит.

– Выходит, это правда, она ждала ребёнка?

– Да, пап.

Отец Тиффани глядел словно бы в никуда.

– Хорошо бы Пенни не нашли, – проговорил он, выдержав долгую паузу.

– Да, – согласилась Тиффани.

– Кое-кто из парней говорит, его вздёрнуть надо. Мы бы их, понятно, остановили, но дурное это дело, когда люди встают друг против друга. Для деревни это всё равно что яд.

– Да.

Они немного посидели молча. Затем её отец перевёл взгляд на спящую девушку.

– Что ты для неё сделала? – спросил он.

– Всё, что в моих силах, – отвечала Тиффани.

– И эту болезабирательную штуку тоже?

Она вздохнула.

– Да, но забрать нужно не только боль. Пап, мне нужна лопата. Я похороню бедняжку в лесу, где никто не увидит.

Отец отвёл глаза.

– Хотелось бы мне, чтобы этим занималась не ты, Тифф. Тебе ж ещё шестнадцати нет, а ты носишься по всей округе, ходишь за больными, нянчишь, перевязываешь, невесть какую ещё работу делаешь. Не тебе бы за всё это браться.

– Да, знаю, – кивнула Тиффани.

– Но почему? – снова спросил он.

– Потому что другие не берутся, или не хотят, или не могут, вот почему.

– Но это же не твоё дело, нет?

– Я решила, что моё. Я – ведьма. Это наша работа. Когда никому больше нет дела, значит, это – моё дело, – не замедлила с ответом Тиффани.

– Да, но мы-то все думали, ведьмовство – это летать туда-сюда на метле и всё такое, а не старушкам ногти на ногах подстригать.

– Но люди не понимают, что нужно другим, – объясняла Тиффани. – Нет, они вовсе не так уж плохи; просто они не задумываются. Вот взять хоть старую госпожу Чулок, у неё в целом свете никого и ничего нет, кроме кошки и жуткого артрита. Люди частенько приносят ей поесть, что правда, то правда, но никто даже не заметил, что ногти у неё на ногах отросли такие длинные, что загнулись внутри башмаков, и она вот уж год как не могла разуться! В наших местах люди и подкормят, если надо, и букетик цветов нарвут, но чуть дело дойдёт до работы погрязнее, то рядом никого никогда не оказывается. А ведьмы такие вещи замечают. Ну да, носиться туда-сюда на метле приходится, что правда, то правда, но главным образом – чтобы побыстрее добраться до очередного безобразия.

Отец покачал головой.

– И тебе нравится этим заниматься?

– Да.

– Но почему?

Тиффани размышляла над ответом под испытующим взглядом отца.

– Ну, пап, помнишь, как говорила матушка Болен: «Накорми тех, кто голоден, одень тех, кто гол, вступись за тех, у кого нет голоса»? Так я думаю, можно и продолжить: «Пособи тем, кто не в силах нагнуться, подай тем, кто не в силах дотянуться, обмой тех, кто не в силах повернуться», так? А ещё потому, что иногда выдаётся хороший день, и он искупает все плохие дни, вместе взятые, и в этот краткий миг слышишь, как вращается мир, – отвечала Тиффани. – Не могу объяснить иначе.

Отец глядел на неё с озадаченной гордостью.

– И тебе кажется, оно того стоит, да?

– Да, папа!

– Тогда я горжусь тобою, джиггат, ты поступаешь по-мужски!

Отец назвал её прозвищем, которое знали только домашние, и Тиффани вежливо поцеловала его за это, не сказав, что вряд ли ему доведётся встретить мужчину, который делает то же, что она.

– А что вы надумали насчёт семьи Пенни? – спросила Тиффани.

– Мы с твоей мамой можем пока приютить госпожу Пенни с дочкой и… – Господин Болен помолчал и посмотрел на дочь как-то странно, так, словно она внушала ему страх. – Всё очень непросто, девочка моя. Сет Пенни был неплохим пареньком в пору нашего детства. Не самый смышлёный поросёнок в помёте, согласен, но – на свой лад неплохой. А вот его папаша был просто двинутый, ну, то есть в те времена с детьми не особо церемонились, станешь озоровать – по ушам огребёшь, но у папаши Сета был толстый кожаный ремень с двумя пряжками, и Сету попадало уже за то, что не так посмотрел. Чистая правда! Пенни-старший говаривал, что его уроки парень по гроб жизни запомнит.

– Похоже, у него получилось, – отозвалась Тиффани, но отец предостерегающе поднял руку.

– А потом ещё Молли, – продолжал он. – Не могу сказать, что Молли и Сет были предназначены друг для друга, потому что, по правде говоря, ни тот, ни другая никому особо не подходили, но, наверное, они были по-своему счастливы вместе. В те времена Сет работал гуртовщиком, перегонял стада – иногда аж до больших городов. В этом деле особой учёности не требуется, и не удивлюсь, если иные овцы были посмышлёнее его самого, но работу-то делать надо, работа не виновата, он деньги в дом приносил, и кто его осудит? Беда в том, что ему приходилось оставлять Молли одну на много недель подряд, и… – Отец Тиффани смущённо умолк.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, – промолвила Тиффани, пытаясь помочь отцу, но тот старательно пропустил её фразу мимо ушей.

– Нет, она была девчонка-то неплохая, – объяснял господин Болен. – Просто толком не понимала, что к чему, и некому было ей объяснить, а в деревне перебывало столько приезжих да путешественников, прямо пруд пруди. И некоторые – очень даже симпатичные.

Тиффани сжалилась над отцом: тот сидел с несчастным видом, сконфуженно рассказывая своей маленькой девочке то, что девочкам знать не полагается.

Так что она наклонилась и снова чмокнула отца в щёку.

– Я понимаю, пап. Я правда всё понимаю. Амбер на самом деле не его дочь, так?

– Ну, я этого не говорил, верно? Может, и его, – неловко отозвался отец.

«В том-то и беда, не так ли? – думала Тиффани. – Может быть, если бы Сет Пенни знал наверняка, так это или не так, он бы свыкся с этим. Может быть. Кто знает».

Но он не знал, и бывали дни, когда он думал, что знает, и бывали дни, когда он думал самое худшее. А у таких людей, как Пенни, которые думать не привыкли, тёмные мысли катаются в голове туда-сюда, пока не опутают весь мозг. А когда мозг перестаёт думать, в ход идут кулаки.