Путь ко спасению (СИ) - Денисова Ольга. Страница 11

Сестра из приемного, которая привезла брата Павла наверх, диктовала постовой сестре данные свидетельства о рождении и страхового полиса мальчишки, но Шуйга не прислушивался.

— Павел Аронович Вассерман, серия восемнадцать двадцать два, номер…

В отделении было тепло. Ее милый монотонный голос, начитывавший множество цифр, баюкал, успокаивал, обволакивал. Молодой поп застыл над изголовьем каталки с жалостливой миной на лице, глядя на бледного Павлика.

В это время в операционной поднялась суета, и сон слетел с Шуйги, он даже вскочил на ноги, готовый куда-нибудь бежать, что-то делать, — и думал об Афрании, который способен, например, отключить в больнице электричество или предпринять еще что-нибудь такое, чтобы Десницкий не выжил.

Из операционной вылетел православный анестезиолог, хлопнул дверью и быстрым шагом проследовал в процедурную, проворчав себе под нос колоритное: «Ур-роды!» Погремев склянками в холодильнике, он вернулся назад еще быстрее, даже не глянув на стоящего посреди коридора Шуйгу.

Брата Павла тем временем перевезли в палату интенсивной терапии, единственную в этой больнице — напротив операционной, — и процедурная сестра пробежала мимо со стойкой для капельницы. Молодой поп смиренно сел рядом с кроватью мальчишки, расправив рясу — совсем как женщины одергивают юбку, чтобы не смять.

Время еле-еле капало на макушку, как вода в средневековой пытке, — на круглых белых часах прошлого века стрелка ждала бесконечную минуту, а потом со щелчком перескакивала на следующую. И Шуйга уже не мог думать ни об Афрании, ни о правоте Десницкого, ни о его конспирологических предположениях — только об этой пытке минутной стрелкой. И догадывался (а может, просто загадывал): если первым выйдет православный хирург, то дело плохо, если выкатят Десницкого — все обошлось.

По немногочисленным палатам развезли обед, а пытка минутной стрелкой продолжалась. Ненадолго ее прервала процедурная сестра, пожалевшая Шуйгу и уверившая его в том, что доктор Дима — хороший хирург, даже лучше многих столичных. И профиль у него подходящий — он военно-полевым хирургом служил на Кавказе, где, как известно, плохих врачей не держат. Шуйга не стал смеяться — ему почему-то было не до смеха.

А когда дверь из операционной распахнулась, он снова вскочил на ноги — навстречу ему выехала каталка, и он едва не вздохнул с облегчением, потому что лицо Десницкого было открыто и выкатили его головой вперед — прямо в палату интенсивной терапии, к брату Павлу и молодому попу.

Доктор Дима тоже появился на пороге, и лицо его было угрюмым и злым. Он окинул Шуйгу равнодушным взглядом и опустил глаза — показалось даже, что он покачал головой. Шуйга продолжал смотреть на него вопросительно, но не решался задать вопрос вслух.

— Не знаю, — наконец сказал православный хирург. — Шанс есть, конечно. Но очень большая кровопотеря, межреберная артерия была рассечена…

Шуйга, в надежде сделать хоть что-нибудь, едва ли не радостно спросил:

— Так может, кровь нужна? Я сдам, нет вопроса… У меня первая группа, плюс. Сколько надо сдам, хоть сейчас.

Доктор Дима посмотрел на него как на убогого и сказал назидательно:

— Это… не благословляется.

— В смысле? — не понял Шуйга.

— Переливание крови — грех, — проникновенно произнес православный хирург и, Шуйге показалось, посмотрел в открытую дверь палаты на молодого попа.

Шуйга две или три секунды ловил воздух ртом, сжимая кулаки и осмысливая сказанное. А потом зашипел зло и тихо, забыв обо всех инструкциях, статьях УК и чувствах верующих:

— С каких это пор? Вы вообще с ума тут посходили, что ли? Мне нет дела до ваших идиотских православных фантазий. Меня не трясет это чертово благословение, я неверующий, у меня в паспорте это написано. Это мое конституционное право — свобода совести. И Славке благословение не требуется тоже.

— Вам, может, и не требуется. Но я, в отличие от вас, православный и не стану делать богопротивные вещи.

— Вы не православный, — покачал головой Шуйга. — Вы православнутый. Вы же врач, подумайте головой, вы билетик в Царствие Небесное ценой Славкиной жизни купить хотите, что ли? Вы считаете, что поповское слово дороже человеческой жизни?

Доктор Дима опустил глаза; православный анестезиолог, вместе с санитаркой переложивший Десницкого на кровать, оглянулся на Шуйгу с тоской и странным злорадством.

— У меня нет систем для переливания крови… И быть не может, — пробормотал православный хирург — и Шуйга понял, что тот готов сдаться. Вряд ли он в самом деле такой уж православнутый — скорей всего, просто боится лишиться практики.

Тут с места поднялся молодой детолюбивый поп, сложил брови домиком и попытался сказать что-то о несопоставимости бренной земной жизни и жизни вечной, даруемой Господом, но теперь Шуйгу было трудно остановить — он уже наговорил лет на десять лагерей, так чего же терять?

— Если ты не заткнешься, я тебя без зубов оставлю, — коротко бросил он попу.

— Но я… совсем не это… — промямлил поп. — Я готов взять грех на себя. Как лицо духовное, я имею право…

Шуйга не понял, что означает его невнятное бормотание, а вот анестезиолог догадался сразу — хлопнулся на колени и с непритворным смирением пробормотал:

— Благословите, батюшка…

Без шутовства, совершенно серьезно… Шуйга отшатнулся, в полной мере испытав то, что называют словом «покоробило»: не только по лицу, а по всему телу прошла судорога — от отвращения, от стыда за чужое унижение, от абсурдности, невозможности происходящего… Врач стоял на коленях перед мракобесом и просил разрешения спасти своего больного…

Мракобес пробормотал себе под нос какое-то заклинание и снисходительно осенил анестезиолога крестным знамением, уверенный, что сотворил доброе волшебство.

Нет, Шуйга оценил подвиг молодого попа, совершенный к тому же ради жизни Десницкого, — больные в белой горячке тоже бывают отважными, сражаясь с чертями. Их черти даже натуральней и страшней, они не выдуманы, а даны в субъективных ощущениях. И подвиг смирения анестезиолога, готового упасть на колени перед мракобесом, оценил тоже — но… не лучше ли умереть стоя?

Десницкий просыпался и засыпал снова, молодой поп ушел ночевать в монастырь, и Шуйга, перегнав «козлик» поближе к больнице, прилег на свободную койку.

Ему снился свет в конце тоннеля. Он появился в полной темноте белой звездочкой: поманил, вселил неясную надежду неизвестно на что. Он был похож на музыку, от чистоты которой щемит сердце. И лететь к свету во сне получалось легко, от ощущения полета хотелось смеяться и плакать одновременно — детский восторг перед невесомостью, как на качелях. Белая звездочка приближалась, превращаясь в прямоугольник настежь распахнутой двери, и там, за дверью, пространство заполнял волшебный свет. От счастья в горле встал жесткий ком: не просто свет — ничем не замутненная любовь, чище полупроводникового графита. Окунуться в свет, — в любовь! — слиться с ним, раствориться в нем, упасть, как в пуховую перину…

Упасть. Ощущение невесомости — это падение, а не полет. Свет впереди разгорался плазменным сгустком с температурой короны в сотни тысяч градусов Кельвина, раствориться в нем ничего не стоило. Тепло коснулось лица — пока только тепло: нежное, обманчивое, соблазнительное. И во сне Шуйга никак не мог вычислить, сколько времени пройдет, прежде чем из зоны «горячо» он попадет в зону «смертельно горячо» — судорожно пытался посчитать ускорение свободного падения на Солнце (Почему на Солнце? Это была белая звезда…), соображал что-то про инфракрасное излучение в безвоздушном пространстве, и с ужасом осознавал, что сосчитать не успеет… Мелькнула мысль лечь на орбиту, превратить падение в бесконечное падение, но он понял, что не знает второй космической скорости для Солнца (а тем более для звезды крупней Солнца) и вовсе не хочет растянуть во времени путь от «горячо» до «смертельно горячо». Впрочем, как и обрести вечный кайф на круговой орбите…