Поднятые до абсолюта (СИ) - Денисова Ольга. Страница 44

17-19 декабря 79 года до н. э.с. Исподний мир

Утром, едва рассвело, в дверь постучали. Зимич, сидевший на кухне с книгой, очень удивился: за то время, что он жил у Айды Очена, к тому еще никто не заглядывал.

Хлопнула дверь в сени, а потом с облаком морозного пара в дом вошел человек: невысокий, усатый, но без бороды и немного странно одетый для Леса — в добротный суконный плащ с каракулевым мехом.

— Ба! — хозяин вышел из библиотеки. — Какими судьбами!

— Здравствуй, Айда, — выдохнул незнакомец. — Насилу дошел. Холодина-то тут у вас какая!

— Раздевайся, садись к печке. Стёжка! Мечи на стол все, что есть! Гостя принимать будем!

— Да я не голоден. Но продрог до костей.

— Ничего, сейчас проголодаешься! Стойко, знакомься. Это мой друг, Драго Достославлен.

Хозяин был весел, он действительно радовался, а не притворялся. А Зимич, который три года не видел книг, мечтал только о том, чтобы ему не мешали читать.

— Мы сейчас устроим настоящую пирушку, как в былые времена! — Айда сам полез в погреб за вином, не доверив это Стёжке. — Стойко, я знаю, ты решил больше не пить, но один раз можно, а? Что это будет за пирушка, если ты будешь сидеть и смотреть на нас сычом?

И они пили — и даже наливали Стёжке, отчего та румянилась и глупо улыбалась.

Друг Айды был человеком шумным и говорливым, веселым и развязным, но панибратство его казалось натянутым, фальшивым. Он размахивал руками, мешал высокий слог с просторечием, называл себя литератором и пытался прочитать вирши собственного сочинения, но Айда Очен как-то мягко уводил его от этих попыток. В результате ни одного стихотворения Зимич так и не услышал.

Короткий солнечный день катился к закату, а вино не кончалось, и на столе появлялись то новые осетровые балыки, то копченая свинина, то домашняя колбаса — Стёжка сбивалась с ног. Хозяин и его друг, обнявшись, пели незнакомые Зимичу песни. И выходили на крыльцо, вдохнуть свежего воздуха. И возвращались за стол, и снова шли на крыльцо.

Над лесом разливался закат зловещего цвета, высокими сполохами вздымаясь над деревьями. Словно зарево пожара. Мороз немного отрезвлял, но совсем немного. Впрочем, Зимич не чувствовал одуряющего хмеля, происходящее казалось ему наваждением, но и только.

— Стойко, а ты чему учился в университете? — спросил Драго Достославлен.

— Философии, — проворчал Зимич.

— И как? Ты стал философом?

— Я никогда не хотел быть философом. Я хотел быть сказочником.

— Одно другому не мешает. Почему бы тебе не сочинять философские сказки? Как опытный литератор могу дать тебе много интересных советов.

— Я и сочиняю философские сказки, — Зимич пожал плечами.

— И как?

— Охотникам нравилось.

— О! Не сомневаюсь, охотники — тонкие ценители философии! — расхохотался Достославлен.

— Да. Они действительно гораздо более тонкие ценители, нежели бездельники, мнящие себя мудрецами. Мудрость охотников гармонична и цельна. И моим сказкам далеко до сказок, которые их бабки по ночам рассказывают своим внукам. В части совершенства их философии.

— Брось, — сморщился Достославлен. — Ты романтизируешь их. Охотники — неотесанное мужичье. С примитивным представлением о мире.

— Каждый в отдельности — может быть. Они не сознают своей мудрости и не кичатся ею. Мудрость — их естественное состояние, без нее они бы вымерли. А вот от закрытия философского факультета никто, мне кажется, не умрет.

— Ну, насчет философского факультета я как раз согласен, — примирительно сказал Достославлен. — Ты слышал, что в Хстове возводят храмы? Грядет новая эпоха: эпоха Добра. Добра, а не мудрости. Добро — вот что главное для выживания. Ты согласен?

— Добро? Я не знаю, что такое добро.

— Жаль. Именно умение отличать добро от зла делает человека человеком.

— По-моему, это глупость, — ответил Зимич. — Ветер — это добро или зло?

— Добро и зло — внутри человека. Научиться различать добро и зло в себе — вот что главное.

— И кто будет решать, что есть добро, а что зло в человеке? Мне кажется, главное именно это.

— Тебя этому научили охотники или философы? — усмехнулся Драго Достославлен.

— И те, и другие.

— Айда, а я говорил, что университет — это рассадник вольнодумства. Его надо закрывать, и как можно скорее.

— Ты пьян, Драго. Замолчи, — мрачно сказал хозяин. И в ответ ему из леса донесся близкий волчий вой.

— Что это? Волки? — Достославлен насторожился и повернул голову к лесу.

— Да, это волки, — ответил хозяин, чуть повеселев. — Ты боишься волков?

— Нет. Это во мне говорит память далеких предков. Волчий вой должен был внушать первобытному человеку ужас, и этот ужас нам передали по наследству.

— Это ужас перед природой. Ужас тех, кто забыл мудрость предков, — изрек Зимич и зевнул. — Дикие охотники не боятся волков, они выходят в лес, услышав волчий вой. На охоту.

— Здорово! — воскликнул вдруг хозяин. — Почему бы нам тоже не выйти на охоту? Прямо сейчас! У меня есть лук. Стойко, ты умеешь стрелять из лука?

— Я больше доверяю ножу.

— Пусть будет нож! Драго, сейчас ты преодолеешь страх, переданный тебе по наследству!

Поход в лес закончился через час-другой. Волки не пожелали выйти на «охотников», а «охотники» так и не сумели найти в темноте волчьи следы. Зимич продрог и протрезвел. И пить ему больше не хотелось. Ему не нравился Драго Достославлен.

— Ну выпей хотя бы меду! — убеждал его хозяин. — Последнюю кружку!

Отказываться было неловко, но даже от меда Зимича воротило с души, поэтому он лишь сделал вид, что пьет. А потом потихоньку вылил мед в помойное корыто под умывальником. Он хотел вернуться к книге.

Когда за ним наконец закрылась дверь в комнату, вдруг отчаянно захотелось домой, в Горький Мох. Где никто его не потревожит, где никто не станет мешать ему читать книги, где никто не будет заставлять его пить и веселиться, когда ему вовсе не до веселья. Он зажег лампу, поставил ее на подоконник и присел на постель так, чтобы чадящий свет падал на страницу. И где можно читать за столом, а не согнувшись в три погибели на краю постели!

Разговоры на кухне становились тише, но не от того, что хозяин и его друг все сильней пьянели, наоборот: судя по их голосам, они только и ждали минуты, когда останутся вдвоем. Зимич не прислушивался. А через час так устал сидеть на краю и вытягивать руки вперед, что, немного подумав, пристроил лампу в изголовье, разделся и лег. Главное — не уснуть и не опрокинуть лампу: страшно подумать, что будет, если масло разольется прямо на подушку.

Спать ему не хотелось.

Он и дальше не слушал бы разговоров на кухне, но вдруг его мысли сами собой зацепились за слова Айды Очена:

— Не беспокойся, он дрыхнет, как сурок.

— Ты уверен?

— Какая разница? Все равно он ничего не поймет.

— А девчонка?

— Она ничего не поймет тем более, — ответил хозяин.

Зимич подумал и прикрутил фитиль лампы. Сама по себе мысль, что он собирается подслушивать, заставляла его то краснеть, то холодеть: больше всего на свете он не любил прятаться и притворяться. Что заставило его молча лежать в темноте, сделав вид, что спит? Любопытство? Нет. Ради любопытства он бы никогда не пошел на обман. Тревога прошлой ночи… Смутная, непонятная тревога (гадюка в темноте), которая не оставляла его с тех пор, как он попал в дом Айды Очена.

— Как движутся дела в Славлене? — вполголоса спросил хозяин.

— Мы нашли подходящего человека, начинаем с ним работать.

Хозяин снова налил вина — Зимич слышал звук, с которым оно лилось в кружки.

— Что за человек?

— Полоумный Танграус Афранский. Когда-то занимался мистицизмом, безо всяких к нему способностей, правда. Видимо, перехватил, потому что ополоумел. Мрачуны его забирали, но выпустили, поскольку посчитали неопасным дурачком. После этого он юродствует в открытую, гуляет по свету и несет околесицу. В основном шлет проклятья мрачунам. Лучшего и придумать нельзя.