Черные паруса - Рейнольдс Аластер. Страница 7

– Никогда не считала тебя самой осторожной из нас.

– Если бы мы вовремя вспомнили об осторожности, – ответила я сестре, – я бы и на миллион лиг не приблизилась к шарльеру. Но теперь, когда мы здесь, очень хочется остаться в живых, пока есть выбор.

Фура хмыкнула, явно разочаровавшись во мне, но моя точка зрения возобладала: мы протиснулись обратно в примыкающий наклонный коридор, а потом высунули оттуда головы в туннель.

– Мы даже не знаем, куда смотреть, – пожаловалась Страмбли.

– Подбрось пистоль, – предложила Фура.

– Хочу увидеть, в чем дело, – настаивала Страмбли.

И я прекрасно ее понимала. Все, что происходило в шарльере – во всяком случае, все, что удавалось пережить, – становилось полезным опытом, и полезность удваивалась, когда вы сталкивались с чем-то не совсем обычным. Это было более чем полезно: это было выгодно. Для начала можно продать информацию другим экипажам, но даже если решишь этого не делать, всегда будешь помнить, что видел или совершал, и это не навредит твоей репутации.

– Разделимся, – предложила я, улыбнувшись Страмбли. – Мы с Прозор смотрим налево, Фура и Страмбли – направо. Когда кто-то из нас что-то скажет, остальные смогут посмотреть куда надо. Но вертите головой попроворнее. Если эта штука огибает окружность шарльера за… Сколько ты сказала, Прозор?

– Тридцать восемь минут. Из которых осталось одиннадцать.

– Значит, она движется не прогулочным шагом. Думаю, скорость примерно как у поезда.

За те минуты, что нам оставались, сказано было немногое. Прозор продолжала обратный отсчет, сообщая нам, когда срок укоротился до двух минут, до одной минуты, до тридцати секунд, до пятнадцати… А затем мы – кажется, все вместе – перестали дышать. Двое глазели в одну сторону, двое – в другую.

Мы с Прозор увидели его первыми.

Я представляла себе что-то вроде поезда с плоской мордой или гладкого поршня, заполняющего туннель от края до края, сверху донизу. Как выяснилось, мои догадки были от реальности дальше некуда. Грохочущая штуковина оказалась просто гигантским шаром, покрытым неровными металлическими пятнами. Он был восьмидесяти пядей в диаметре – величественный старинный особняк с Джонсери-роуд поместился бы в нем с запасом.

Я невольно подумала о том, что такая громадина должна в конце концов замедлиться. Возможно, внутри шарльера и не было никакого давления, но шар знай себе катился по коридору, боками царапая стены. Его поверхность была грубой на вид, а не отшлифованной, как у шарика из подшипника. Если следовать всем правилам и закономерностям, когда-то он должен был остановиться. Но что-то явно заставляло его двигаться, какая-то особенность шара или коридора, хитрая сила, компенсирующая ту крошечную долю импульса, которую он должен был терять с каждым оборотом вокруг шарльера.

Мне это совсем не нравилось.

Мы увидели, как он ударился о парящий световой росток и продолжил катиться вперед. Шар должен был раздавить росток, оставив от него только воспоминания, но в следующий миг мы его увидели – прилипшее к круглой поверхности светящееся пятно. После очередного оборота шара оно побледнело, а потом и вовсе исчезло без следа. Шар так или иначе прокатился мимо нас по пологой дуге и исчез во тьме туннеля, которая теперь, без ростка, сделалась гуще.

Прозор запустила таймер.

– Тридцать восемь минут до возвращения, – сказала она, выглянув из примыкающего коридора в туннель.

– А шар точно единственный? – спросила Страмбли.

– Другого нет, – подтвердила Прозор.

– Что, если он ускорится, как только мы окажемся в туннеле?

– Этого не случится, Страм. Пусть я и не видела такие шары раньше, но есть правила, по которым они играют. Они не ускоряются.

Прозор пыталась успокоить Страмбли. В последнее время такое случалось частенько. Было бы несправедливо назвать Страмбли трусихой – все-таки в свою предыдущую команду она записалась в качестве открывателя, – но она оказывалась наименее устойчивой из нас, когда события хоть чуть-чуть отклонялись от плана. Это, в свою очередь, заставляло нас нервничать, а нервные люди совершают ошибки.

Прозор не нуждалась в напоминаниях на этот счет.

– Страм, – настойчиво продолжала она, – не спорю, поиски топлива в таком месте – странное занятие. Но это всего лишь шарльер. Ходы здесь выкопали другие разумники, по причинам, которые мы не можем обсуждать. Тут есть вещи, непостижимые для нас. Но это не значит, что шарльер испытывает личный интерес к тебе, ко мне, к любой из нас. Все, что есть умного в нем, все, что могло бы реагировать на нас, приспосабливаться к нашему присутствию, пытаться нас обмануть, – все это давным-давно износилось, сломалось. Остались лишь тупые штуковины вроде этого грохочущего шара, и я готова поспорить на мешок пистолей, что он не знает о нашем присутствии, а если бы и знал, не смог бы изменить свое поведение. Ставлю второй мешок пистолей: если мы вернемся через миллион лет, он так и будет кататься по шарльеру, тратя тридцать восемь минут на оборот.

– Я не испугалась, – сказала Страмбли чуть обиженно.

– А если бы и испугалась, я бы не стала тебя осуждать, – заверила ее Прозор. – Страх помогает. Но надо чуять, когда можно доверять шарльеру.

Страмбли не поддалась на уговоры потратить еще один световой росток, так что пришлось обойтись нашлемными фонарями, чьи лучи прыгали вверх-вниз, пока мы тащились по туннелю. Нам потребовалось пятнадцать минут, чтобы добраться до другой двери, – меньше, чем рассчитывала Прозор. И все это время сигнал локализатора становился сильнее и настойчивее.

Вторая дверь была расположена на той же стороне туннеля, что и первая, но вместо того, чтобы вести в коридор, забирающийся вверх, она открывалась на другую нисходящую шахту. Однако спуск был не настолько крутым, чтобы стать препятствием, и вскоре наши фонари начали выхватывать впереди признаки еще одного обширного пространства. Шахта выровнялась, и мы вошли в другой дверной проем.

Там-то и нашлось топливо. Мы прошли всего несколько шагов, прежде чем наши фонари высветили ребристый корпус бочки, затем еще одной и еще; каждая представляла собой окрашенный металлический барабан высотой с человека, с клапанами и датчиками снаружи. Они были поставлены друг на друга, в штабеля от трех до пяти штук. Это было сделано второпях, ни одна бочка не была выровнена с соседними, – казалось, высокие штабели можно без особых усилий повалить. Мы обошли штабели по кругу, затем осторожно протиснулись между ними, почти не разговаривая.

Мы все пришли к одной и той же мысли: события приняли непростой оборот.

– Их Рэк в таком виде оставил? – спросила Фура.

– Нет, – ответила Прозор. – В этом не было необходимости.

Большая часть помещения была пуста, лишь в середине высились башни из бочек, как своего рода скульптуры или элементы какого-нибудь святилища. В альковах, предназначенных для статуй, лежали кучи обломков, из которых торчали ступни или голени; пара темных дверей вела в более глубокие части Грохотуна.

– Нам придется вернуться с серьезным снаряжением, – покорно сказала Страмбли. – Веревки, талевые блоки, силовые лебедки, гидравлика. Если не это окно, то следующее.

– Мы за топливом пришли, – отрезала Фура. – И мы его забираем. Потребуется не один и не два толчка, чтобы перевернуть бочки, верно? Особенно если учесть, что здесь нет атмосферы?

Прозор поскребла перчаткой боковину шлема и запрокинула голову, рассматривая один из штабелей.

– Все зависит от того, что ты подразумеваешь под толчком, детка.

– Мы рискнем, – сказала Фура, как будто все было уже решено. – Мускульной силы не хватит, чтобы разобрать один из этих штабелей, так что придется просто опрокинуть какой-нибудь, скрестив пальцы.

– Я бы не ограничилась пальцами рук, – заметила Прозор.

Фура провела металлической рукой по штабелю в три бочки и дотянулась до средней, надавила на нее достаточно сильно, чтобы та слегка покачнулась, и верхняя бочка закачалась еще сильнее.