При опознании — задержать - Хомченко Василий Фёдорович. Страница 7

— Струна лопнула? — растерянно повторил Потапенко, не зная, о чем с ней говорить. — С чего бы это ей было лопнуть?

Лека задумчиво закатила глаза.

— Может, горничная Дуняша лазила в серёдку да и порвала, — сказала она, — а может, мыши перегрызли.

— Мыши?

Нонна хмыкнула, хмыкнул и Потапенко, но оба сдержали смех, глянули друг другу в глаза. Глаза у Нонны синие, глубокие, не оторвёшься от таких глаз. Нонна в красном сарафане и такой же красной кофточке с короткими, а может, закатанными рукавами. «И почему она не хочет жить в Корольцах?» — уже который раз подумал Потапенко.

— Меня сюда Нонна Николаевна привела, — объяснила Лека. — А мастера дома не застали. Алексей Сидорович, пошли с нами ко мне.

— Куда? Я же на службе. У меня дело, уголовное, надо следствие провести. Иду вот допрашивать Иваненко.

— Иваненко? — надула губы Лека. — К Гапочке небось шли.

Лоб у Потапенко наморщился, щеки стянуло, губы скривились — так ему стало неприятно.

— Вечером приду, ладно, — попробовал он отговориться.

— И Нонна Николаевна с нами пойдёт.

— Нет, я не могу, — Нонна остановила на Леокадии весёлый, насмешливый взгляд, — муж приехал, — сказала она Потапенко.

— Соколовский? Где ж он?

— У купца, по какому-то делу. Сейчас выйдет.

И правда, Соколовский, управляющий имением Потапенко, вскоре вышел. Бородатый, в полотняном пиджаке, сапогах, белой парусиновой фуражке и вышитой украинской сорочке. Потапенко и Соколовский поздоровались, энергично пожали друг другу руки.

— Вам, Алексей Сидорович, мать кланяется, соседи передают привет. И её отец, — кивнул он на Леку, — тоже кланяется и зовёт в гости. Они там собираются вас благословить…

— Спасибо, спасибо, — перебил его Потапенко, — не могу я в гости ехать, служба не пускает.

Расспросил про мать, хозяйство, про пожар. Сказал, что в Корольцы едет Богушевич расследовать причины пожара.

— Богушевич? — словно удивившись, переспросил Соколовский. — Что он там найдёт? Никаких следов не осталось. Был становой, проводил дознание.

Соколовский и Нонна попрощались и пошли, взявшись за руки, как маленькие. Хотел пойти и Потапенко, да Лека не отпускала. Отвела от дома купца подальше, чтобы не видно было балкона, где сидела Гапочка, стала близко, лицо к лицу, дышала часто и глубоко, и золотой крестик на груди у неё качался, как чёлн на волнах.

— Алексей Сидорович, — сказала она с придыханием, — очень вы ко мне невнимательные, письма писали мне редко. А я так люблю читать ваши письма, когда вы складно и с чувством пишете: «Милостивая государыня Лека…» — Она зажмурила глаза и прижалась к нему плечом. — А правда, я симпатичная?

— Ага.

— Ой, Алексей Сидорович, ну кто ж так говорит: «ага»? Как парубок с хутора. Наша горничная и то уже от «ага» отвыкла.

— Симпатичная, — поправился Потапенко. — Симпатичнейшая Леокадия Карповна Гарбузенко, чудо природы.

— Ой, как хорошо. Скажите ещё. — Взяв его под руку, она вела его, вела и привела на улицу, где был её домик, и стала зазывать в гости.

— Алексей Сидорович, я такую наволочку красивую вышиваю для вас. Придёте домой, а я вам подушечку под головку.

«Фу-ты, ну-ты, началось», — разозлился он на себя за своё безволие и сморщился. Ждал, что сейчас начнёт, как вчера: — «Алексей Фёдорович, а правда, у меня глаза синие, как небо?» — «Правда», — вынужден был он сказать. «А губы, как вишни спелые». — «Как вишни спелые», — повторил он за ней. «А коса, как Млечный Путь на небе?» — «Ага». — «Ой, — всплеснула она руками, — до чего ж люблю, когда вы мне все так поэтично говорите…» Вот и попробуй, выдержи такую болтовню.

«Нет, дудки, — решил он, — не зайду в дом». А сам все шёл и шёл, как телок на верёвочке.

— Лека, — наконец остановился он, высвободив руку из-под её локтя, — мне нужно на следствие, дела у меня. Beчером зайду.

— На следствие, — капризно надула она губы (они у неё, нужно сказать, соблазнительные, пухлые, прямо какие-то бесстыжие), — к купчихам идёте… После сходите, только подушечку покажу. Пожалуйста.

«Ну что поделаешь, — сдался он, — считай, жена уже. И зачем только эти жены нам на всю жизнь? Вот у птиц, у зверей семья на один сезон. Верно сказал наш земляк Гоголь: „Господи боже мой, за что такая напасть на нас грешных! И так много всякой дряни на свете, а ты ещё и жинок наплодил!“ — вспомнил он недавно прочитанные строки.

Он шёл рядом с Леокадией и сердито молчал. Тень Леки ложилась ему под ноги, и он злобно топтал её, крепко наступая на голову, плечи, шею, ненавидя эту тень, как её саму, живую.

— Алексей Фёдорович, что это вы так топаете?

— Клопов давлю.

— А они что, и по улице бегают?

— Ага.

Дома Лека и правда показала ему подушечку с вышитой наволочкой — розовые цветы и загогулины. Алексей, чтобы доставить ей удовольствие, похвалил вышивку, подушечку приложил к щеке, сказал, что она такая же мягкая, как мастерица, чьи руки её вышивали.

— Ой, что вы, Алексей Сидорович! — Лека сделала вид, что застеснялась. Поставила на стол вазочку с вишнёвым вареньем, графинчик вишнёвой наливки.

— Мне ваша маман говорила, что вы любите вишнёвое варенье.

— Ага, — нарочно «агакнул» он.

— Не нужно так. Фи…

Алексей выпил наливку, наелся варенья, захмелел. Лека пододвинула своё кресло вплотную к нему. Брала Алексея за руку, касалась щекой его щеки. И когда Алексей растаял и обнял её за плечи, положила голову ему на грудь и закрыла глаза.

— Алексей Сидорович, — сказала она томно и тихо, почти шёпотом, не раскрывая глаз, — поглядите, ножки у меня тоже красивые, — и приподняла слегка подол юбки.

— Ага.

— Про такую ножку написал один французский сочинитель — Бальзак его зовут. — Она потянулась к дивану, взяла с него книжку, открыла на нужной странице и попросила Алексея почитать.

«Ножка была, — читал он вслух, — узенькая, с красивым изгибом и шириной не более чем в два перста, а длиной с воробышка, с миниатюрнейшим носком… — Читая, Алексей то и дело кидал взгляд на Лекину короткую и широкую ступню. — …одним словом, ножка, достойная поцелуя, как разбойник достоин петли».

— Как французы умеют поэтично писать про женщин и их красоту… А правда, я, пусть и не красивая, а ужасно симпатичная.

— Симпатичная, очень даже симпатичная.

Вот такой был у них разговор. Тоска, а не разговор. Правда, говорила больше Лека. Алексей только поддакивал да «агакал». Потом Лека попробовала играть на рояле, била по клавишам короткими, сильными пальцами, рояль гудел сердито и непослушно, словно огрызался.

— Не колоти, он же расстроенный, — взмолился Алексей. Он снова вспомнил про службу, глянул на часы — перевалило на вторую половину дня, считай, день пропал. Решил все же хоть что-нибудь сделать и по службе. Сказал об этом Леокадии. Она попробовала его задержать, назвала бездушным эгоистом, раз не хочет разделить с ней скуку, разозлилась, хоть и старалась скрыть свою злость.

Алексей вышел из дома и трусцой пустился по улице, радуясь воле, как шалый телок, сорвавшийся с привязи. Решил покончить с Иваненко. Вот сейчас зайдёт к нему и сделает все, что нужно. Дорогой, однако, забыл и про Леку, и про службу, думал о Нонне. Поймал себя на том, с каким сладким, тёплым чувством вспоминает про неё. До чего хороша! Не обычной заурядной женской красотой — лицом, фигурой, а своей яркостью. Глянешь на неё и глаза зажмуришь — такая яркая, что теряешься. Почти каждый день видятся — в одном ведь доме живут, а не может до сих пор говорить с ней спокойно, естественно, как говорит со всеми. Позавидовал Соколовскому — ну и повезло с женой. Это вам не Лека… Вспомнилось однажды сказанное Нонной: «Вы, Алексей Сидорович, человек добрый, честный, а вот цели в жизни у вас нет. Высокой цели».

— Нет цели? — повторил он теперь вслух, впервые задумавшись над этими словами, и приостановился. — Как так нет цели? Я ж выбрал службу, чтобы карьеру сделать. Хочу стать следователем, потом товарищем прокурора, прокурором… Разве это не цель?