Перекресток - Хомяков Петр Михайлович. Страница 61

А где и когда впервые было введено всеобщее среднее образование? Никогда не догадаетесь. В Парагвае, в середине XIX века.

Однако не любят империи, когда цивилизационные прорывы случаются за их пределами. Ох, не любят! Научились с древних времён, что сегодня – цивилизационный прорыв, а завтра – господам имперцам будут на изделия из нового металла кишки наматывать. Благо, есть за что!

Вот и давят они прогресс, как могут.

Так, кстати, было и в Парагвае. Навалились на него Бразилия, Аргентина и Великобритания. Сил у врагов было раз в сорок больше.

Но…, но Парагвай сопротивлялся более 30 лет! В конце войны из примерно миллионного населения, где мужчин, способных носить оружие, было около 300 тысяч, в строю осталось чуть больше 20 тысяч. И те были неоднократно ранены.

Их не победили. Просто они выронили оружие из израненных рук. Да, это – люди. Люди!… А не скоты. За тридцать лет войны не более двухсот предателей.

Боже, ну почему?!! Почему не они, не такие оставляют многочисленное потомство. Почему сгоревшие мальчики на крыше Белого Дома в 1993 году, которые, смеясь в телеобъективы многочисленных фотокамер, стояли с флагами среди моря огня, не оставили детей. Детей оставили те недочеловеки, которые в них, безоружных, стреляли за деньги.

А вот они – нет…

И вы хотите, чтобы я считал этих генетических ублюдков, потомков бесчисленных палачей и баранов, составляющих большую часть говорящих со мной на одном языке, своим народом?!!

Вот уж х… вам!

«Мой народ – это те, кто может, как эти мальчики стать среди огня, – подумал Михеев. – Кто может и хочет сопротивляться. Кто готов на риск и нестандартные решения. Кто готов за эти решения отвечать.»

В голове сами собой прозвучали стихи ещё одного неизвестного барда Белого дома

И если вам непонятно, почему не сдаёмся мы,

Спросите у подснежника, расцветшего среди зимы.

У моего товарища, ставшего среди огня,

Спросите, если сумеете, у убитого, у меня

Ты был прав, брат, мы не сдаёмся. Но этого мало. Мы обязаны победить! Любой ценой…

Он вспомнил семейную легенду. Его дед был в 1928 году председателем сельсовета. При этом – весьма крепким хозяином. Кулаком. Когда в деревню приехал комиссар, который должен был организовать колхоз, он, разумеется, остановился в доме деда. И посвятил председателя сельсовета в планы партии и народа.

Дед изрядно подпоил комиссара. А когда тот уснул, схватил жену и шестерых детей, и, не обременяя себя лишним барахлом, погрузив их на телегу, погнал в Москву. На окраине телегу бросил и пошёл наниматься в чернорабочие на стройке.

Чего всё это стоило крестьянину, нажившему своё добро непомерным трудом, трудно себе представить. Но верное решение было принято и воплощено в жизнь. Дед не дал крестьянской жадности и тупости взять верх над собой.

Как потом прочитал Михеев, так смогли поступить немногие. Только 700 тысяч кулаков и членов их семей нашли в себе решимость вовремя бросить все. А 10 или 15 миллионов ждали и надеялись чёрт знает на что. Такая вот статистика. Считать умеете, господа? Среди землячков, дай Боже, один из десяти заслуживает милости Богов.

Да, эта способность к принятию решения характеризует кровь почище любого дворянского титула. Про таких сказал Киплинг:

Когда началась Отечественная война, дед, уже вышедший из призывного возраста, пошёл на фронт добровольцем. Как рассказывала бабка, дед шёл на войну весело. И это веселье было искренним. Не наигранным. Он был создан явно для большего в этой жизни, и не боялся расстаться с ней. Такой…, такой не соответствующей его размаху.

С поистине шекспировским масштабом он сказал близким: «Не переживайте. Меня убьют ещё до Нового года, но все наши мальчики останутся живы». Он погиб под Москвой в конце ноября. Но все его сыновья ту войну пережили. Как он и сказал, уходя на фронт.

Глядя на фотографию деда Михеев всегда испытывал восхищение и… неловкость. Он прекрасно понимал, насколько дед выше его, масштабнее. Несмотря на то, что дед был крестьянином и чернорабочим, а Михеев профессором. Если бы дед был жив, он, конечно же, радовался бы успехам внука. Но не было у Федора Михеева такого, поистине княжеского, отношения к жизни, как у деда.

Впрочем, Михеев хотя бы понимал, где и в чём он не дотягивает. Чего нельзя сказать о подавляющем большинстве его земляков.

– Знаешь, Теодор, – сказал однажды Корнелиус, когда они гуляли по Саратову, – когда я воевал в спецназе, нас учили оценивать моральный дух противника по косвенным признакам. Например, по тому, как люди курят. К сожалению, многие ваши молодые люди курят как побеждённые.

Наши, к сожалению, тоже, – добавил он после короткой паузы.

Глава 3

Корнелиус Химскирк, ровесник Михеева, выглядел заметно старше. Это был высокий крупный мужчина. В молодые годы Корнелиус был типичным блондином, но к своим пятидесяти с лишним годам поседел. Только усы светло-медового цвета позволяли судить о том, какие волосы у него были в юности.

На загорелом докрасна лице ярко выделялись голубые глаза. Михеев знал немногих иностранцев. Но, тем не менее, все они, и американцы, и европейцы чем-то неуловимым отличались от русских.

Поразительно, но Корнелиус смотрелся типичным пожилым грузным русским мужиком. Их даже однажды остановил милиционер на вечерней московской улице, приняв за группу алкашей. Федору большого труда стоило убедить стража порядка, что Корнелиус южно-африканский мультимиллионер.

И то верно, Корнелиус был поразительно прост в одежде. Когда знакомые Федора поехали в ЮАР, и Корнелиус их там встретил, они были удивлены его видом. В аэропорту их ждал типичный русский работяга в запылённой брезентовой куртке, старых джинсах и красной футболке. Ещё больше они удивились, когда Корнелиус усадил их в свой автомобиль, трофейный советский УАЗ из Анголы. Правда, движок у этого автомобиля был изготовлен по индивидуальному заказу, и на шоссе Корнелиус легко обходил навороченные джипы и мерседесы.

Глядя на этого, столь простого в быту, человека, можно было себе представить, каков был его прадед, легендарный генерал буров Христиан Девет, сопротивлявшийся англичанам до тех пор, пока они не вынуждены были подписать с разгромленными, но не сломленными бурами приемлемый для последних мир.

Корнелиус начал приезжать в Россию в самом конце 1990-х. Тогда многие правые политики Запада вдруг поняли, что Россия представляет собой страну неограниченных политических возможностей. А русские – это последний резерв белой расы на Земле.

К сожалению, западные правые поняли перспективность России лет на пятнадцать позже западных либералов. Но лучше поздно, чем никогда.

Михеева поражал сам подход Корнелиуса к изучению перспектив работы в России. С одной стороны, он был очень упорен в своих стремлениях. После первого визита, когда ему пришлось общаться с маргинальным политическим отребьем, от которого не то, что человека Запада, а самого стойкого русского может только стошнить, Корнелиус не бросил своей затеи. А приезжал ещё и ещё раз. Постепенно круг его знакомств расширялся, а уровень знакомых повышался.

Но при всём при том, и это составляло другую сторону медали, он, по мнению Михеева, упускал массу интереснейших возможностей. И по бизнесу и по общественно-политической линии. Впрочем, Михеев не переоценивал своих мнений на этот счёт. Возможно, он многого не понимал.

Потом Корнелиус вдруг пропал из его поля зрения. По времени это совпало с периодом глубочайшей депрессии в жизни Федора Васильевича. Занятый своими проблемами, он даже не заметил этого исчезновения.

И вдруг, этот утренний звонок. Михеев был откровенно рад ему. Как будто свежий южный ветер разорвал нудные холодные облака. И с разом потеплевшего неба брызнули солнечные лучи.