Тайна Святой Эльжбеты - Погонин Иван. Страница 18
— Позвольте отказаться.
— Как скажете. А я, с вашего позволения…
Капитан налил и тут же ловко опрокинул рюмку.
Дел было столько, что первую неделю Тараканов ночевал в кабинете. Ему одновременно приходилось решать две задачи: с нуля организовывать сыскное отделение и заниматься раскрытием преступлений. И если первая задача с трудом, но решению поддавалась, то со второй получалось из рук вон плохо.
Его новые подчиненные — черниговский и два полтавских околоточных надзирателя хоть в сыскном никогда не служили, но полицейскими были опытными. Да и работу канцелярии удалось поставить быстро — один из прикомандированных вольноперов до войны состоял в должности регистратора в Ряжском уездном полицейском управлении и полицейское делопроизводство знал на отлично. Через три дня в отделении появились и городовые, причем один из них, Пахом Нечипорук, десять лет прослужил в киевском сыскном. Его Тараканов поставил заведовать столом приводов. Но прежний опыт новоиспеченным львовским сыщикам помогал мало: они не знали ни города, ни его жителей. Даже не понимали их языка! А самое главное — у Львовского сыскного в здешней преступной среде не было ни одного агента. Это только в уголовных романах преступления раскрываются путем изучения следов зубов собаки на трости или оставленного преступником пепла сигары. А в жизни… В жизни без «стукачей» сыщик слеп и глух. Поэтому и получалось, что квартирные кражи открывались только тогда, когда дворник хватал вора на пороге разграбленной квартиры или городовой — на улице — с узлом похищенных вещей. А если потерпевший приходил в сыскное, заявлял о грабеже, но не мог назвать имени грабителя, то сыскари ему только сочувствовали — надежды найти преступника не было никакой.
Вот поэтому, когда Тараканову доложили, что его хотят видеть два бывших австрийских полицейских агента, он приказал просить их немедленно.
В кабинет вошли двое мужчин, внешность которых не оставляла никаких сомнений в их национальности.
Коренастый, с густыми пшеничными усами, как будто сошедший с лубочной картинки, пятидесятилетний польский пан отрекомендовался бывшим комиссаром четвертого участка лембергской цесарско-королевской дирекции полиции Тадеушем Хмелевским, второй — сорокалетний брюнет с крючковатым носом — бывшим инспектором криминальной полиции Леопольдом Хаузнером. Разговаривали на немецком. Поляку разговор на государственном языке Австро-Венгрии давался с большим трудом, поэтому говорил в основном Хаузнер, который изъяснялся на немецком как на родном.
— Мы слышали, пан комиссар, что вам требуются сотрудники из числа местного населения, и поэтому пришли предложить свои услуги.
— Где это вы такое слышали?
— Да все об этом говорят.
— Кто все?
— Все. Вот, например, в кафе «Гранд» говорят. А что, это не так? Что, люди зря болтают?
— Нет, не зря. Мне действительно нужны сотрудники, знающие местные условия.
— Отлично. Сколько вы нам с паном Тадеушем положите?
— Что касается господина Хмелевского, то препятствий к его принятию на службу я не вижу, ну а что касается вас… Видите ли, пан Хаузнер. По законам Российской империи лицам иудейского вероисповедания возбранено служить по полиции.
— Я об этом слышал. Давайте не будем нарушать наших законов. Я буду служить, вы будете платить мне жалованье, а бумаг никаких составлять не будем.
— А как же я стану отчитываться о потраченных на ваше жалованье средствах?
— Спишите их на расходы по розыскам, да и все.
— На сыскные расходы у меня одна ведомость, а на жалованье сотрудников — другая.
— Хорошо. Не хотите принимать на службу еврея Хаузнера, примите русина Микольчука.
— Какого Микольчука?
— Остапа Микольчука, Шпитальная, десять. Это мой хороший приятель — он служит в моем доме подручным дворника. Русинов ведь брать на службу не возбраняется?
— Не возбраняется. Только чем он может быть полезен?
— Пан начальник! Полезным вам буду я. Я буду раскрывать преступления и получать за это жалованье, Микольчук будет мести двор и расписываться в ведомости, а вы будете иметь хорошего помощника и благодарности от начальства. По-моему, в этом случае всем будет хорошо.
Тараканов задумался.
— А Микольчук согласится?
— Микольчука я беру на себя.
— Чувствую, подведете вы меня под монастырь, пан Хаузнер, — сказал по-русски Тараканов, а по- немецки добавил: — Я буду вам платить сто крон в месяц, больше не могу.
По лицам поляка и немца пробежала тень разочарования.
— При кайзере я получал в три раза больше, а пан Хмелевский — в пять. Да и цены тогда были совсем другие.
— Больше никак не могу.
Поляк протянул Тараканову руку:
— Я согласен. Только попрошу аванс, хотя бы небольшой.
Тараканов пожал руку Хмелевского и повернулся к еврею.
— Ну а вы, господин Хаузнер?
Еврей тяжело вздохнул.
— Добавьте еще хотя бы десять крон! Мне же надо как-то благодарить Микольчука!
• 3 •
«1 метр — полтора аршина. 1 сажень — 2 метра. 1 верста — 1 километр, 1000 метров. 1 килограмм — 1000 граммов — два с половиной фунта. 1 литр — бутылка и сороковка. 1 крона — 30 копеек. 10 геллеров — три копейки».
Тараканов положил перо и задумался.
«Вроде все написал. Но все равно ни черта не понятно. Осьмушка чая — это сколько? 1 килограмм делим на два с половиной фунта и умножаем на 8? Как дроби-то делить, ни черта не помню! А пол-литра молока? Как литр разделить на бутылку и сороковку? Фунт масла — это сколько килограммов? Господи! Зачем они все это придумали!»
— Марта! — Тараканов позвал кухарку.
Та зашла в комнату и молча остановилась у порога.
— Марта, свари на обед щец.
Кухарка непонимающе уставилась на хозяина.
Тараканов перелистнул несколько листков записной книжки.
— Капусняк, говорю, свари.
Кухарка заулыбалась и закивала.
— И чаю купи. Хербата, у нас кончился.
Кухарка опять заулыбалась.
— Ile herbaty kupic? [6]
— Сколько? Осьмушку. Тьфу ты, черт. Один килограмм два с половиной фунта, один фунт — это… это… Тысяча делим на два с половиной… Четыреста! Четыреста умножаем на восемь… Нет, четыреста делим на 8. Получается пятьдесят. Пятьдесят граммов!
Кухарка опять закивала и произнесла какую-то длинную фразу, из которой Тараканов понял только два слова — «масло» и «молоко».
— Купи, купи и масла, и молока. Купи всего, что нужно. Вот тебе рубль. Впрочем, вот еще, купи мяса, телянчины. Уразумела? Пожарь на ужин, у меня гости будут. Смажеть мясо? Вечер, гости. Разумеешь?
Кухарка улыбалась.
Когда Тараканов шел на службу, он чуть не попал под трамвай — все никак не мог привыкнуть к левостороннему движению. Топили в участке плохо — город испытывал дефицит дров. Чтобы не сидеть на службе в шинели, Тараканов отдал тужурку портному, и тот подбил ее ватой. Выслушав от сдававшего дежурство околоточного сводку ночных происшествий и получив от делопроизводителя почту, начальник сыскного отделения потребовал чаю и стал разбирать бумаги.
После того как обыватели поняли, что русская власть с преступниками шутить не будет, количество противоправных деяний резко пошло на убыль. Даже лычаковские батяры, которых австрийская полиция не могла угомонить более полувека, поуспокоились. Уличные грабежи и разбои практически исчезли. Среди преступлений преобладали кражи из оставленных бежавшими в Австрию горожанами квартир, нарушения антиалкогольных правил и такое невозможное в России явление, как спекуляция.
Как только началась война, жители Львова стали расхватывать товары в магазинах. Возросший спрос на товары немедленно вызвал резкое повышение цен. Для защиты населения магистрат уже 4 августа утвердил максимальный тариф — перечень предельных цен на основные продовольственные товары и топливо. Превышать эти цены было запрещено под угрозой административных наказаний.