Тайна царского фаворита - Хорватова Елена Викторовна. Страница 3

И тут она ясно услышала шаги над головой. Это уже был не треск рассыхающихся половиц и не мышиный шорох. Это были обычные тяжелые шаги, скорее всего мужские. Наверху кто-то ходил, топая сапогами…

ГЛАВА 2

Елена

С тех пор как началась война, мне следовало бы ограничить себя в пагубной привычке читать за завтраком газеты. Все равно пресса нынче уже не та, что в прежние мирные времена. Теперь в газетах одни военные сводки да грызня лидеров политических партий, обвиняющих друг друга в отсутствии патриотизма, а немногочисленные новости слишком часто бывают нерадостными. Наши войска сдали Львов, Люблин, под Варшавой дела тоже были плохи.

А плохое известие, полученное в утренние часы, как известно, задает отрицательный тонус на весь день.

Но все же непонятное стремление поскорее узнать последние нерадостные военные новости (я ведь все равно не смогу послать на помощь фронту резервные войска, сколько бы ни вчитывалась в газетные строчки!) и сопереживать происходящему побеждало эгоистичную тягу к душевному комфорту. Газетный лист тянул к себе, словно наркотик, и я, как отпетый кокаинист, каждое утро первым делом хваталась за свежую прессу.

Более того, я не только жадно проглатывала официальную военную хронику и сообщения фронтовых корреспондентов, но и просматривала опубликованные в газетах списки погибших, каждый раз молясь про себя, чтобы не встретить знакомые фамилии.

Но, увы, знакомые фамилии в скорбных списках встречались все чаще и чаще. Значит, родственникам погибших нужна помощь и поддержка. Под помощью и поддержкой я имею в виду не столько букет цветов и записку с соболезнованиями, переданные вдове, сколько настоящие практические дела – собрать бумаги для получения наследства, похлопотать об устройстве осиротевших детей в учебные заведения на казенный счет, подыскать для бедствующего семейства новую, более дешевую квартиру…

Мне частенько доводилось брать подобные хлопоты на себя, не отвлекаясь на ненужные сантименты, отчего я окончательно заслужила репутацию женщины черствой и не склонной к состраданию, особенно в кругу тех, кто предпочитал немного порыдать, обнявшись со вдовой, а потом вернуться к собственным делам, напрочь забыв о чужом несчастье.

Не знаю, почему моя манера поступать, сообразуясь лишь с собственной совестью, действует на многих людей столь угнетающе…

В этот раз, пребывая в особенно тоскливом настроении, я даже не утрудила себя знакомством с прочими новостями, открыв газетные листы сразу на скорбных списках.

Набранные петитом в «Русском слове» колонки с фамилиями были сегодня особенно обширны – Карпатская операция привела, увы, к большим потерям. Недаром в обществе все чаще стали повторять, что англичане поклялись драться с немцами до последней капли русской крови… Наверное, это шутка, но очень уж невеселая.

Раненые, убитые, пропавшие без вести – три газетных столбца были просто огромными из-за вместившегося в них горя. Дойдя почти до конца алфавита в списке павших на поле славы, я вдруг наткнулась на фамилию поручика Чигарева, показавшуюся мне знакомой.

– Елена Сергеевна, кофе подавать? – заглянула в дверь столовой моя горничная Шура.

– Погоди, Шурочка, не до того, – рассеянно ответила я, глядя на газетную строчку.

– Да куда уж годить? – обиделась Шура. – Остынет все, сами не станете холодный кофей пить. А газеты и после почитать можно…

Но мое внимание было приковано к мелкому шрифту газетной строки. Чигарев… Чигарев… Боже мой! Это ведь тот молоденький офицерик, за которого вышла замуж Аня, младшая сестра Нины, моей гимназической подруги. Ну конечно же, Алексей Чигарев, тогда он был еще подпоручиком… Я даже была у них на свадьбе.

Надо же, Анечка осталась вдовой. И в таком юном возрасте! Ей только двадцать один год. Я ведь тоже когда-то овдовела, будучи всего на полгода старше, чем она сейчас, и прекрасно понимала, что может чувствовать молоденькая женщина, только-только вышедшая замуж и сразу потерявшая обожаемого супруга. И как нелегко тогда мне было понять, что жизнь на этом не кончилась, что еще много-много счастья и горя отмерено для меня судьбой…

Но мне в горькие дни помогало неискоренимое жизнелюбие, а вот Нина и Анечка особо оптимистичными взглядами на жизнь никогда не отличались. Впрочем, по части трагических переживаний заправляла в их доме все же старшая сестрица, пребывавшая в постоянной меланхолии.

Может быть, потому мы с Ниной когда-то так близко и сошлись, что были совершенно разными и на первый взгляд ее вечная меланхолия и моя необузданная смешливость плохо сочетались между собой. Но другим было трудно с Ниной, а мне – нисколько. Ведь, как известно, волна и камень, стихи и проза, лед и пламень… ну и так далее, по тексту Александра Сергеевича, иначе говоря, единство противоположностей вполне может лечь в основу крепкой дружбы.

Кто знает, почему люди начинают дружить? Дружба – древняя потребность, сложившаяся у людей еще в те времена, когда приходилось плечом к плечу, закрывая спину друга, отбиваться от хищных птеродактилей. Птеродактили с тех пор повымерли, а вот потребность опереться на плечо друга осталась.

Зеленоглазая, вечно задумчивая и грустная Нина считалась самой поэтичной девочкой в нашей гимназии, ее даже прозвали Ундиной. Но когда я, побывав в ее доме, познакомилась с младшей сестренкой Нины, стало ясно, что Анечка, совсем еще крошка, в вопросах меланхолического отношения к жизни пошла в сестру.

– Это кто у тебя, мишка? – спросила я хорошенькую девочку, вышедшую к нам с игрушкой в руках.

– Да, – грустно ответила она, глядя на меня теми же тоскливыми зелеными глазами, что и у Нины, – и у него очень болит лапа. Бедный, он так страдает…

Мне пришлось быстро соорудить повязку из носового платка, чтобы помочь плюшевому страдальцу и хоть немного развеселить его маленькую хозяйку. Я знала, что у сестер недавно умерла мама, и жалела их…

В последний раз я видела Нину в Сокольниках, в новом, недавно построенном частном санатории для больных туберкулезом, куда приехала ее навестить.

У Нины всегда было слабое здоровье, но мне тогда почему-то и в голову не приходило, что она умирает.

Нина сидела на открытой веранде в удобном плетеном кресле и куталась в шаль, хотя день был довольно теплым. Мы поболтали о том о сем, о родственниках, об общих знакомых и даже немножко о политике, как водится между интеллигентными людьми.

Неожиданно Нина замолчала, не ответила на какой-то пустяковый вопрос, погрузившись в свои мысли (такое с ней случалось и прежде), и вдруг попросила меня:

– Леля, пожалуйста, пообещай мне одну вещь!

– Конечно, все что будет в моих силах! Ты ведь знаешь, женщине под силу многое, но в нашей стране ей не всегда дают развернуться.

Я, как завзятая феминистка, приготовилась сесть на своего конька, но Нина перебила меня.

– Не скромничай. Ты-то как раз из тех женщин, кто запросто управится с засухой, пожаром, наводнением, ураганом и бубонной чумой, вместе взятыми, а уж если тебе дадут развернуться…

Боже милостивый, да ведь Нина шутит! Для нее шутка столь редкое и необычное проявление, что смело можно сказать – это неспроста. Я затаила дыхание.

– Леля, я очень беспокоюсь за Анюту, – продолжила моя подруга, снова став совершенно серьезной. – Она, в сущности, еще совсем дитя, хотя успела выскочить замуж и превратилась в молодую даму. Но Аня совершенно не приспособлена к жизни… Я имею в виду житейские тяготы и невзгоды. Если ей в одиночку доведется встретиться с настоящим горем… Ты понимаешь, о чем я говорю? Горе может сломить и уничтожить ее, как хрупкую былинку.

Я решила слегка сбить трагический пафос этой речи:

– Дорогая, зачем заранее ожидать, что жизнь Ани будет наполнена горем, тяготами и невзгодами? Пусть ее ожидают лишь светлые праздники и безоблачное счастье!

– Я не возражаю против безоблачного счастья, – улыбнулась Нина. – Но ты все равно пообещай мне – если со мной что-нибудь случится, я имею в виду… самое плохое, ты не оставишь мою сестру. Пообещай, Леля, что в горе ты будешь рядом с ней, мне некого больше просить.