Крутая парочка - Хоуг (Хоаг) Тэми. Страница 9

Ковач дал ему выговориться.

— Это мог быть несчастный случай или самоубийство. Мы нашли его повешенным. Мне очень жаль, что приходится тебе это рассказывать.

“Жаль…” Энди тоже было жаль. Ковач видел это слово на зеркале, поверх отражения обнаженного распухшего тела Энди Фэллона.

Майк внезапно съежился. Маленькие красные глаза наполнились слезами, которые потекли по щекам, словно стеклянные бусинки.

— Боже мой!..

Это была мольба, а не проклятие. Он поднес дрожащую руку ко рту. Несмотря на солидный размер, рука выглядела хрупкой, а кожа была покрыта пятнами. Крик боли, казалось, вырвался из самой глубины души.

Ковач отвернулся, чтобы обеспечить старику хотя бы подобие уединения. Это было самым тяжелым для вестника несчастья — в первые минуты горя не должно быть никаких свидетелей. А он вынужден не только присутствовать, но и вторгаться в это горе со своими вопросами.

Фэллон круто повернул кресло и выехал из кухни. Ковач не стал его удерживать: вопросы могут подождать. По всей вероятности, Энди сам убил себя, намеренно или нет. Так что десять минут ничего не изменят.

Ковач склонился над полкой, изучая пузырьки с таблетками. Семь лекарств от всевозможных болезней — начиная от бессонницы и несварения желудка и кончая болями и аритмией. Ну что ж, по крайней мере это поможет Майку справиться с потрясением.

— Черт! Черт!

Крики сопровождались грохотом и звоном бьющегося стекла. Ковач выбежал из кухни и помчался по коридору. Майк Фэллон колотил фотографией в рамке об угол комода. Дешевая металлическая рамка гнулась, как глина. Осколки стекла сыпались на комод.

— Прекрати, Майк!

— Черт! — снова крикнул старик, размахивая рукой с покореженной рамкой и разбрасывая осколки по комнате.

Ковач схватил его за руку. Фотография ударилась о стену и упала на деревянный пол. Фэллон вырывался с удивительной для своего возраста силой и молотил свободной рукой по комоду, отчего другие фотографии сыпались на пол. Стоя за спинкой кресла, Ковач наклонился, чтобы удержать старика, но тот вдруг вскинул голову и изо всех сил ударил его затылком в переносицу. Из носа сразу же хлынула кровь.

— Черт возьми, Майк, успокойся!

Кровь стекала по подбородку на волосы, ухо и плечо Фэллона. Рыдающий старик бился головой о комод, но с каждым движением его энергия ослабевала. Наконец он опустил лицо на крышку комода среди осколков и застыл, шевеля только руками.

Шагнув назад, Ковач вытер окровавленное лицо рукавом куртки и полез в карман за платком. Прижав платок к носу, чтобы остановить кровотечение, он присел на корточки и поднял свободной рукой фотографию. Сияющий Энди после окончания академии, а рядом с ним Майк в инвалидном кресле. Но теперь снимок был разорван, и их разделял словно зигзаг молнии.

Стряхнув осколки, Ковач попытался распрямить рамку.

— Майк, — заговорил он, — прошлой ночью ты сказал, что Энди умер для тебя. Что ты имел в виду?

Фэллон не ответил и даже не поднял голову. Несколько секунд Ковач внимательно смотрел на него, чтобы убедиться, что старик не умер и не в обмороке. Это достойно увенчало бы злополучный день — хотя еще не было и двух часов.

— У вас были какие-то проблемы? — допытывался он.

— Я любил этого мальчика, — тихо отозвался Фэллон, все еще не шевелясь. — Он был моими ногами, моим сердцем — всем, чего мне не хватало.

“Но…” Невысказанное слово повисло в воздух? Ковач догадывался, в чем дело. Он посмотрел на разбросанные фотографии Энди Фэллона. Красивый, спортивный парень — и гей! Твердолобый консерватор вроде Майка не мог отнестись к этому хладнокровно. Впрочем, Ковач не знал, как он сам воспринял бы такое, если бы речь шла о его сыне.

— Я любил его, — пробормотал Майк, — а он все разрушил…

Его лицо напряглось и покраснело от усилия сдержать слезы — а может быть, наоборот, вытолкнуть их из глаз. Трудно сказать, что было труднее для такого человека, как Железный Майк.

Ковач в последний раз промокнул кровь на лице и спрятал платок в карман куртки. Подобрав фотографии, он положил их на комод, где им следовало находиться, когда гнев утихнет и станут нужны воспоминания.

В голове у него выстраивались в ряд привычные рутинные вопросы. “Когда ты в последний раз говорил с Энди? Упоминал ли он дело, над которым работал? Какое у него было настроение во время вашей последней встречи? Говорил ли он когда-нибудь о самоубийстве? Казался ли подавленным? Знал ли ты его друзей или любовников?”

Но ни один из этих вопросов не слетел у него с языка, и Ковач решил отложить это на потом.

— Может быть, ты хочешь, Майк, чтобы я кому-то позвонил?

Фэллон не ответил. Горе окружало его, подобно силовому полю. Он не слышал ничего, кроме внутреннего голоса раскаяния, не чувствовал никакой боли, кроме душевной, не обращал внимания ни на какие внешние факторы, в том числе на вонзившиеся ему в щеку осколки стекла.

Ковач тяжело вздохнул. Его взгляд упал на фотографию, которая торчала из-под комода. Он вытащил ее и посмотрел на изображенное на ней прошлое — далекое, как Марс. Семья Фэллон была запечатлена еще до того, как череда трагедий оторвала их друг от друга. Майк, его жена и двое сыновей.

— Если хочешь, я позвоню твоему другому сыну, — предложил Ковач.

— У меня нет другого сына, — отозвался Майк Фэллон. — Он выбросил, выставил меня из своей жизни много лет назад. А я выбросил Энди… Ничего себе история, а, Коджак?

Ковач еще раз взглянул на фотографию и положил ее поверх остальных. Признание Фэллона заставило его ощутить пустоту внутри — эхо эмоций старика, а может быть, и своих собственных. Ведь он был не менее одинок, чем Майк Фэллон.

— Да, Майк, история скверная.

Лиска стояла в коридоре, глядя на дверь комнаты 126, на которой сияла табличка — “Бюро внутрислужебных дел”. Название вызывало ассоциации с камерами пыток и офицерами СС с резиновыми дубинками.

“Крысиная бригада”… К счастью. Лиске пока не приходилось сталкиваться с ней по службе. Она знала, что задача БВД — отыскивать плохих копов, а не преследовать хороших, однако большинство полицейских испытывали к нему страх и отвращение. Копы всегда держались вместе, защищая друг друга, а БВД пожирало своих, как людоед.

Отвращение Лиски усиливалось оттого, что в БВД :, полиции Миннеаполиса шли, как правило, карьеристы и блюдолизы — те, кто в детстве бегали ябедничать учителям, а во взрослом возрасте не вызывали у сослуживцев никаких чувств, кроме ненависти и презрения. ; Лиска подумала об Энди Фэллоне, висящем в своей спальне, и о том, не мог ли кто-нибудь из коллег довести его до этого. Тряхнув головой, она поспешно шагнула через порог, не желая сосредоточиваться на неприятных мыслях.

За дверью не было ни человеческих голов на пиках, ни кандалов на стене — по крайней мере в прием ной.

— Лиска, отдел убийств, — представилась она, показав значок дежурной. — Я пришла к лейтенанту Сейвард.

Дежурная — угрюмая полная женщина лет пятидесяти с небольшим, — не задавая вопросов, позвонила лейтенанту.

В задней стене приемной находились двери трех кабинетов. Одна из них была приоткрыта, и, заглянув туда, Лиска увидела худощавого субъекта в костюме и галстуке, стоящего у стола и погруженного в разговор с низкорослым платиновым блондином в неоново-зеленой парке и с коротко стриженными волосами.

— Не люблю, когда ходят вокруг да около, — говорил неоновый блондин раздраженным пронзительным голосом. — С самого начала это был сплошной кошмар. А теперь вы заявляете, что дело перепоручено…

— Фактически дело закрыто. В случае необходимости я буду вашим посредником. Но это чистая любезность со стороны департамента. Боюсь, я не в силах повлиять на изменения в ходе следствия, — объяснял мужчина в костюме. — Ситуация вышла из-под нашего контроля. Фэллона больше нет с нами.

Заметив Лиску, мужчина нахмурился, вышел из-за стола и закрыл дверь.

— Лейтенант Сейвард вас ждет, — сказала дежурная тоном распорядителя на похоронах.