Неправильный рыцарь (СИ) - Паветра Вита. Страница 46

Мало того! Когда обессилевший, злой, разгоряченный рыцарь (его бока, в буквальном смысле слова, ходили ходуном) сел передохнуть прямо на землю, темная лакированная поверхность вдруг мелко задрожала, послышался тихий издевательский смех.

— Она еще смеется, дрянь эдакая, — хмыкнул старик.

А смех, тем временем, становился все громче и громче, вскоре в нем зазвучали истерические нотки, писк, визг и какое-то совиное уханье. Неожиданная какофония резко, на полувзвизге, оборвалась, и воцарилась тишина. Ее изредка нарушало громкое «ик! и-ик-к!». При этом поверхность двери резко вздрагивала.

— Досмеялась бабушка. Ну-ну, — мрачно констатировал монах и от души врезал по ней кулачищем. Икота мгновенно прекратилась, и старческий голос чопорно произнес:

— Шпашибо.

Уставший от безуспешных попыток (сколько их было: десять? двадцать? а, может, тридцать? да бог его знает! он уже сбился со счету), красный от натуги, рыцарь не выдержал:

— Святой отец! Без Вашей помощи мне не обойтись. Наверняка, здесь нужны молитвы, либо длинные и сложные заклинания. Ну, пожалуйста!

— И до чего ж ты недогадливый! Прям беспомощный, аки младенец, — с досадой проворчал старик. — Да ни к чему тут ни молитвы, ни заклинания. Ни простые, ни сложные. Плюнь да свистни — она и откроется.

И в самом деле. После вышеуказанных манипуляций поверхность двери вновь сильно задрожала, посыпались куски лака, ошметки пыли и дохлые пауки, а бронзовые глаза старухи, злобно сверкнув, закрылись и застыли. Раздался жалобный скрежет несмазанного металла, и дверь медленно, будто нехотя, распахнулась.

— Видал? Просто, как все гениальное, — рассмеялся монах. — Вперед, сын мой! Не стой столбом, а то ведь она, сквернавка, и передумать может. Она такая, — предупредил отец Губерт.

Рыцарь с интересом взглянул в открывшийся проем, но не увидел за ним ничего. Ровным счетом ничего. Кроме клубящегося густого тумана, что напоминал хорошо взбитые сливки. И туман этот находился в непрерывном движении. Выглядело все как-то не слишком обнадеживающе, если не сказать — малоприятно. Но ничего другого ему (увы!) не предлагали, и Эгберт… что ж, Эгберт решился. Сглотнул, перекрестился, трижды плюнул через левое плечо и, крепко зажмурившись, шагнул вперед.

Дверь тут же с треском захлопнулась, хорошенько наподдав ему по заду. Туман сгустился, заворочался, становясь все более и более вязким. Эгберт пытался барахтаться и поневоле чувствовал себя лягушкой, сдуру шлепнувшийся в горшок с жирной сметаной. Он бултыхался (порою переворачиваясь вверх ногами) до тех пор, пока откуда-то сверху (а, может, и снизу? после десяти-пятнадцати круговращений рыцарь, честно говоря, уже плохо ориентировался, где тут верх, а где тут низ) не услышал знакомый смех. Скрипучий, дребезжащий, порой — визгливый, ну, просто омерзительный! Словно кто-то пытался тупым ножом перепилить кусок железа или с поистине садистским удовольствием водил гвоздем по стеклу.

Затем невидимая сила еще пару раз крутанула рыцаря. Она тормошила его, щипала за бока, дергала за волосы, кусала за уши. Наконец, натешилась и… отпустила. Белесый туман внезапно рассеялся, дверь распахнулась — и рыцарь увидел над собой чистое, без единого облачка, полуденное небо. Нахально-яркого голубого цвета. Знойное марево, колыхаясь, висело в воздухе.

Эгберт лежал на вершине холма, среди зелени трав, густых и шелковистых, как волосы его невесты (разумеется, не прежней, а нынешней). Огромная бабочка «маркиза» лениво порхала над самым его лицом. Ее изумрудно-синие крылья вдоль и поперек были испещрены золотыми прожилками и осыпаны сверкающей пыльцой. Вскоре она утомилась, грациозно опустилась на кончик благородного рыцарского носа и принялась неторопливо чистить усики. Эгберт чихнул, стряхнув непрошеную гостью, почесал нос и сел. Внизу, всего в каких-нибудь ста метрах, простирались (ура! ура! гопля-ля-а!) его владения.

Неподалеку на траве рыцарь, к величайшему своему изумлению, увидел прапра…дедовский меч. Це-ле-охонький! Его меч, который лежал и весело сверкал на солнце. Дорогая, любимая, ненаглядная Мелинда… она все-таки сделала это. Огненная волна поднялась в груди Эгберта. Сердце его заколотилось, затрепыхалось, забухало. Рыцарь еще раз взглянул на меч. Ах, Мелинда, Мелин-да-а… Это ли не доказательство ее любви? Вот оно, счастье!

Он решительно встал. Опоясался мечом. И спокойным, уверенным шагом направился домой. Горячий воздух окутывал тело Эгберта, и каждый следующий шаг казался тяжелей предыдущего, но рыцарю было плевать на подобные мелочи. На душе у него (в кои-то веки) стало легко. И все приключившиеся с ним неприятности и недоразумения показались ему сущими пустяками и чепухой. Нелепым сном, всего-то лишь нелепым сном! (Такой случается, когда пожадничаешь за обедом.)

Эгберт-Филипп, барон Бельвердейский, прибавил шаг, потом еще и еще, и вскоре, как в детстве, вприпрыжку побежал с холма. На бегу он громко, заливисто смеялся. Он был абсолютно, бесконечно, невероятно — ну, просто не-вы-но-си-мо! — счастлив.

Глава двадцать шестая

— Фу! Он старый, он урод. Фу!

— Дура! Он богатый!

— Фу!

— Стра-ашно, ужжа-а-асно богатый!

— Вот именно! И, при этом, страшный и ужасный! Фу!

— А еще он…

Черноволосая головка, с густо перевитыми жемчугом кудрями, склонилась в сторону увитой лентами и розами белокурой. Слов девушки было не разобрать: сплошное «бу-бу-бу» и «шу-шу-шу».

— Фу! — отшатнулась белокурая. — Нет, правда?! Ф-фууу!

— Дура! Ничего не понимаешь в мужчинах!

— Сама дура! Фу! Она ж могла выбрать кого угодно! Кого угодно-о!

Тонкие, умело выщипанные, бровки поднялись в изумлении. Тонкие розовые губки скривились, став похожими на двух маленьких червячков.

— Ей ведь любой по карману — ну-у…э-ээ-э… — замялось юное создание, — кроме короля… — и, с некоторым сомнением, добавило: — пожалуй. А она… фу-уу! Да у него, наверное, изо рта воняет, ф-фу!

— Ну, чего с ним — каждый день целоваться что ли? — усмехнулась ее рассудительная не по годам подруга.

— Ага, а на свадьбе? А потом, ночью?

— Подумаешь! Пару-то раз можно и потерпеть. Всего-то и пару раз! Ради высших целей.

— Ф-ф-ф-у-у-у-у!!!

— Вот поэтому ты до сих пор и фрейлина, а не хозяйка поместья, — язвительно заметила черноволосая. — Всего лишь жалкая фрейлина. Для девушки из твоего рода — это же позор! Стыд и срам! Могла бы давно уразуметь: нам, простым фрейлинам, разборчивость и привередливость не по чину.

— Что, и брезгливость тоже?

— И брезгливость тоже.

— Ф-фу!

Разговоров, подобных этому, в тот день было превеликое множество. Придворные перешептывались между собой, что Хозяйка, в неуклонном и непоколебимом старании следовать моде, на этот раз превзошла самое себя. А уж всех отпетых… то есть завзятых модников и модниц королевства — и тем паче! Проявив отменную храбрость, поистине удивительную для столь хрупкой, эфемерной особы. Завести в своей спальне это существо…о-оо! Вот это вот… вот это…ооо! ууу!! ааа!!! Решиться…ох-х…на такое…

Слова «супруг» и «господин граф» будто застревали в горле у каждого, имевшего честь (признаться, довольно-таки сомнительную) созерцать Его новоявленную Светлость. Те же, кому «посчастливилось» случайно с ним столкнуться, потом долго и как-то уж чересчур усердно крестились и плевались. Куда? Ну, разумеется, через левое плечо! Не на господина графа же — о, нет-нет, что вы! Как можно! Хотя большинству (то есть почти всем — и знати, и простым дворянам, и даже простолюдинам) этого очень хотелось. Свят, свят, свят! «Вот уж образина так образина!» Даже его свадебный камзол, стоимостью в несколько деревень (и деревень зажиточных) — и тот казался снятым с чужого плеча. Для пугала непослушных детей, вредных жен и поганых язычников он был просто идеален — лучше и не найти, как не ищи! Да, наверное, искать-то не стоит! Но для му-ужа… М-да-а… мм-м-да-аа…ох-хх!