Неправильный рыцарь (СИ) - Паветра Вита. Страница 6

Никто даже не обратил внимания на пропажу служанки. Даже Эгберт. Да и неудивительно: вокруг творилось столько невероятного! Такого он не видал даже на празднестве в честь святого Бонфуция, которое всегда проходило шумно, затейливо и — обязательное условие! — было полно чудес.

Например, какую-нибудь ненужную (или же сильно провинившуюся) служанку монахи ненадолго превращали в курицу — и обратно. Пока ее тело было одето в перья, несчастная, как правило, истошно кудахтала, а хозяйка или хозяин грозились сварить из нее святому отцу наваристый бульон или суп с лапшой (это уж, как тому заблагорассудится). Все вокруг едва не падали от смеха: уж очень забавно кудахтала курица-служанка, пытаясь удрать от волшебника-монаха. Но как ни быстро она улепетывала, как ни старалась, тот всегда оказывался проворней. Через минуту-другую бедняжка уже трепыхалась и билась в его цепких пальцах, что вызывало еще более громкий смех.

Или вот еще забава — приделать какому-нибудь беспробудно дрыхнущему пьянице вместо ног свиные окорока и отволочь спящего бедолагу на кухню, предварительно сняв с него штаны и заголив подол.

Или вот тоже, нечего сказать, веселенькое дельце — заставить мочиться нищих вином и пускать из ушей мыльные пузыри. Или кормить зевак, которые с разинутыми ртами следили за вдохновленными манипуляциями монахов-магов, пирожными — воздушными и сливочными, щедро сдобренными заварным кремом, сахаром и корицей, что за минуту до этого гонялись друг за дружкой по фарфоровому блюду, а еще раньше… шныряли в подвалах замка — ведь в пирожные превратили… крыс. Но только вот превратиться-то они превратились, да резвости своей не утратили. Смех, да и только!

Аж до самого вечера пробродил Эгберт, словно богатый деревенский увалень, впервые попавший в город. Бродил и с изумлением таращился на местные диковинки. Ему хватило трёх лет (всего трёх!), чтобы напрочь отвыкнуть от шумных празднеств — ярмарок, турниров, карнавалов и всего того замечательного, что их сопровождало. Походная жизнь, мягко говоря, не отличается особыми удобствами, а забавами и увеселениями — уж и подавно. К тому же, отрубленные головы, руки-ноги и свежевыпущенные кишки врага — зрелище, безусловно, торжественное и поучительное, но вряд ли настраивающее на весёлый, легкомысленный лад. Поэтому не стоит удивляться тому, что происходящее захватило Экберта целиком — как говорится, с душой и потрохами. Он переходил от одной магической площадки к другой. Восторгу его не было предела, и радости не было границ, пока… (о, злосчастье!) пока он не встретил группу рыцарей. Судя по многочисленным гербам на одежде (некоторые оказались вышиты либо нашиты в совершенно неожиданных или… или нет, скажем лучше — малопригодных для этого местах) — рыцарей очень и очень знатных. Но не слишком богатых. Опять-таки — судя по одежде, а точней — по степени её ветхости и потёртости, и отсутствия непременных для богачей золотых побрякушек. И всё же, несмотря на полное (или почти полное) отсутствие денег, это были самые что ни на есть сливки общества. Обломки… ох, простите великодушно! — потомки древнейших и достойнейших родов.

До прихода Эгберта они явно скучали: «и это здесь, в таком-то месте!» Но завидя его, страшно обрадовались, оживились и напомнили «благородному господину барону, славному победителю и жениху Несравненной» о последующей (буквально через пару часов!) Разгульной Ночи.

«Благородному господину барону» тут же захотелось удрать. Исчезнуть. Испариться. И всё равно, абсолютно все равно, куда. Да хоть в адские пропасти! Но к горькому сожалению Эгберта Филиппа, сира Бельвердэйского и Лампидорского, он не был накоротке ни с кем из магов (хотя бы и самыми неважнецкими). А уж о том, чтобы иметь одного из этих умельцев-пройдох у себя на постоянной службе, не приходилось и мечтать. Следовательно, сделать его неузнаваемым, а то и вовсе невидимым, перенести подальше отсюда или (на худой конец) навести временное затмение на собеседников, оказалось некому.

Разбираться с довольно ухмыляющимися в предвкушении (хо-хо-оу!) славного пиршества и всего последующего рыцарями Эгберту пришлось самому. Без чьей-либо посторонней помощи.

Безукоризненное воспитание и следование рыцарским традициям, как всегда, обратились против него. После недолгого разговора (говорили и даже кричали, не в силах сдержать буйный восторг, в основном, собеседники Эгберта, а он лишь произносил: «Угу» или «Ага»), господин барон обречённо кивнул и криво улыбнулся. Со стороны могло даже показаться— не то у него зубы ноют, не то живот скрутило. Он нащупал тугой кошелёк, каким-то чудом уцелевший в густой, будто наваристый суп, праздничной толпе, бросил на него прощальный взгляд, полный не-че-ло-ве-ческой муки, закусил губу и — была не была! — дал увлечь себя в сторону знаменитого трактира. Там всю компанию давно поджидали остальные участники предстоящей попойки… э-ээ, торжественной церемонии.

…Последнее, что увидел вдребезги пьяный Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, скорей — что он с пре-ве-ли-ики-им трудом смог рассмотреть сквозь сизый дым и чад, витающие в трактире — была голова его коня, вороного арабского красавца, ради курьеза получившего имя Галахад.

Помутневшим глазам рыцаря (вернее, одному глазу — левому, так как правый оставался закрыт, несмотря ни на какие старания, да и его-то сиятельный господин барон раскрыл насильно, не раскрыл, а буквально раз-злепи-ил двумя пальцами, большим и указательным); так вот, помутневшему глазу рыцаря предстало дикое виденье. Его красавец-конь, просунув изящную голову в крохотное окошко, с неподдельным интересом разглядывал происходящее. При этом шея его вдруг как-то непомерно вытянулась, стала дли-и-и-и-ин-ной, то-о-он-кой, а голова — совсем крохотной, будто у мышонка, чтобы через минуту неожиданно вырасти до грандиозных размеров. Он неторопливо, с присущим ему достоинством и даже некоторым высокомерием обозревал убогое убранство комнаты и собравшихся в ней таких нелепых и (до колик, просто до колик!) смешных двуногих, то бишь — людей. Выражение морды Галахада было откровенно насмешливым и даже — («чур меня, чур!», подумал Эгберт) издевательским и слегка брезгливым. Встретившись взглядом с хозяином, он осуждающе покачал головой, презрительно задрал верхнюю губу, показав большие, один-в-один, сахарно-белые зубы, и… и дальше рыцарь ничего не помнил.

…Очнулся Эгберт от чьего-то мягкого щекочущего прикосновения к своему лицу. С пятой попытки разлепив веки (и то не полностью), сиятельный господин барон уткнулся взглядом в блестящую, иссиза-черную конскую морду. Галахад обнюхал хозяина, скривился, чихнул, фыркнул — и тут же демонстративно отвернулся.

Стряхивая с парчового камзола приставшую там и сям солому, Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, попытался встать на ноги. Эта грандиозная (в данном случае) затея удалась ему тоже далеко не сразу. Примерно с третьей попытки. Почему-то здесь, в этом городе, Эгберту все удавалось несразу. К тому же, Галахад («мерзкая, мерзкая скотина!») все старания хозяина принять достойный вид и поменять горизонтальное положение на вертикальное сопровождал громким раскатистым ржанием. Он совершенно игнорировал сердитые, укоризненные взгляды Эгберта, бил копытами, мотал головой (сено-солома так и летела в разные стороны) и, не переставая, ржал.

Сеновал при трактире (не слишком просторное и уж никоим образом не уютное помещение) было потрясающе грязным. А перед входом, в луже разлитого вина или пива, в груде черепков, всегда кто-нибудь да валялся. Чаще рыцарь, иногда придворный госпожи графини и никогда — простолюдин. Таких сюда попросту не пускали. Вполне заслуженно трактир пользовался большой, хотя и дурной славой, поэтому и название имел соответствующее: «Утеха грешника». Неудивительно, что попасть сюда в сезон турниров было почти невозможно. Здесь безобразничала и куролесила ночи напролет одна знать — лишь дворяне могли позволить себе это (надо сказать, весьма недешевое) развлечение. Ходили слухи, что трактирщику покровительствовала сама прекрасная графиня. Скорей всего так оно и было: жирный негодяй драл от трех до семи шкур с каждого и никого, и ничего не боялся. (Даже самого Господа Бога, поговаривали злые языки.)