Папа, спаси меня (СИ) - Ильина Настя. Страница 8

— Не, Дикий, это так не работает. Я женщин и детей не бью. Пацанские правила. Если только бабу в постели, легонько… Ну плёточкой, например… — Меня начинает тошнить, когда я представляю их… В постели. С плёточкой. Уровень ярости зашкаливает, и мои глаза уже, наверное, светятся как два фонаря. — Но Тонька у меня немного овощ в этом плане… Её ролевые игры не интересуют… Мне в последнее время кажется, что я её вообще не интересую. Да и чёрт с ней… Одумается ещё, перебесится… Давай обсудим дела, Дикий.

Пока мы занимаемся тем, что он называет обсуждением дел, я уже прокручиваю в голове сотню планов о том, как снова встретиться с ней. Хочу увидеть её, убедиться, что он на самом деле её не бьёт, но в то же время не желаю этого, потому что понимаю, что она отравит меня своим ядом медленного действия. Снова.

— Вот это я понимаю тема! Давай уже выпьем за то, чтобы всё прошло на высшем уровне, Дикий! — радуется Седой, как ребёнок, когда мы, наконец, оговариваем все детали и решаем начать как можно быстрее.

— А что насчёт пикника? Я скоро уеду из города, а мы так и не успеем устроить встречу. Как серьёзно болен твой пацан?

Для меня болезнь ассоциируется больше с душевным состоянием, когда внутри волки воют и кошки скребутся… На крайняк с кашлем… Я не придаю этому слову высокого значения, но когда болеют дети, всякое ведь может быть. Если только подумать, сколько благотворительных сборов уже открыто, и сколько открывается каждый день.

— Пикник будет. Не волнуйся, брат! Я всё организую. Ты назови только дату, время и место… И я найду способ примчаться. Ты же знаешь.

А она? Мне так и хочется спросить это, а по венам прокатывается нечто раскалённое, уничтожающее, зависимое от её присутствия.

— Договорились. Завтра всё скину, — выдавливаю улыбку я и залпом выпиваю стопку текилы. Обжигающая жидкость проникает внутрь и согревает тело. Меня даже передёргивает на мгновение.

— Ну что, Дикий, сыграем в нашу игру? Чур первым сегодня тёлочку выбираю я… — заявляет Седой, а его глаза начинают блестеть от азарта.

Мне становится противно, омерзительно до зубовного скрежета, но в то же время внутри пробуждается какое-то ликование. Она сама виновата. Сама выбрала его, а не меня. Я бы никогда не изменил ей, наверное, а он… Наверное, она и не сомневается в том, что он изменяет… Скорее всего, знает о его бабах и походах налево, потому и ведёт себя как деревянная. Деревянная. Мне хочется смеяться в голос, потому что со мной она точно никогда не была такой. Так жарко мне не было ещё ни с кем и никогда. Мы сгорали, сжигали друг друга и повторяли снова и снова, пока измождённое не проваливались в пучину сна, но даже там мы продолжали заниматься… Любовью…

Я смотрю на девушек, виляющих перед нами бёдрами, наблюдаю, как Седой цепляет себе сочную брюнетку, а перед глазами появляется Малая… Девочка, которая любит сахарную вату, шляпки и море… Девочка, которую я ненавижу точно так же, как всё ещё люблю.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 10

Я выхожу в коридор и грузно сажусь на лавочку возле кабинета. В голове нет ни одной мысли, которая бы пронзила сейчас все мое существование, подсказала выход из сложившейся ситуации. Мне кажется, что стала ватой, белой, пустой. Дунь — и я улечу.

Возле соседнего кабинета стоит молодой врач с изящной модной бородкой, но преждевременной лысиной, белом халате и разговаривает по телефону. Он почёсывает свой подбородок, будто кот, и играет интонациями, так что я понимаю: он общается с девушкой, которая ему, возможно, нравится.

Это так удивительно, так нелепо и странно для меня, что врачи легко могут переключиться от мира страданий и боли на повседневные заботы. Только вчера этот врач передавал мне данные анализов моего сына, понимая, что показывает неразорвавшуюся бомбу, у которой уже выдернута чека. И момент, когда она рванет, неизвестен никому. Ни на небе, ни на земле.

И этот же самый врач уже говорит, флиртуя, с кем-то на другом конце провода, и сомневается, и краснеет, и заискивает…

Но это и правильно: ведь он должен исцелять, а не множить постоянно печали и боль, боль и печаль.

— Здравствуйте, — он садится возле меня на жесткое больничное сиденье, и я вздрагиваю от неожиданности. Оказывается, во время своих мыслей ушла в себя так глубоко, что сидела какое-то время уставившись в одну точку, как это часто со мной бывало с того дня, как Егорушку впервые привезли в больницу на полный спектр анализов.

— Вы беседовали с Краевым? — он смотрит на меня вполоборота, и я чувствую от него заботу и поддержку, снова отстраненно думая о том, что врач, не растерявший эмпатии к больным, — это правильный врач.

Вместо ответа киваю.

— Это очень хороший специалист, — повторяет он свои слова, которые сказал, как только мы приехали в больницу. В тот день нам было выписано множество предписаний, назначений лекарств, анализов и целый список врачей, которых нужно было пройти. — Он смотрит всегда далеко вперед.

Я резко вдыхаю воздух сквозь сжатые зубы. Слово «вперед» мне кажется насмешкой над нами, нелепой шуткой.

Эта напасть у моего маленького ангелочка — Егорушки — взялась неизвестно откуда. Врачи сказали: «Апластическая анемия в сверхтяжелой форме», попросту — рак крови. Сначала была одна больница, потом- другая, благо деньги отца позволили все оплатить и сделать в самые короткие сроки.

И вот — светило современной медицины, Краев, снова проводит со мной консультацию, после которой мне хочется не кричать, — нет. Выть. Крушить, ломать все вокруг взывая к небесам, чтобы они объяснили мне эту несправедливость: почему моему сыну, единственному и самому любимому мальчику, отмерено так мало? Отчего он должен страдать, проходя курс химиотерапии? Почему он должен лечь под нож хирурга для трансплантации клеток костного мозга — невероятно болезненной операции?

Все это вихрем проносится в моей душе, и я снова чувствую подступающие жгучие слезы, которые сейчас как кислота, разъедающая мои внутренности, мое нутро и мои глаза. Отчего мир так несправедлив? Мой маленький сыночек даже не успел нагрешить так, чтобы пройти невероятные испытания, которые отчего-то выпали на его долю.

— Вы в замешательстве, но вам нужно принять решение, — касается врач моей руки в поддерживающем жесте, и я благодарно смотрю на него, потому что этим действием он помог мне вынырнуть из пучины самобичевания и злословия в адрес небесных сил.

Шмыгаю носом и прикладываю платочек, чтобы убрать влагу, которой сейчас слишком много. Я как принцесса Несмеяна — только и делаю, что плачу, плачу и плачу, или сижу, как заколдованная королевна, обращенная в камень — без эмоций, без реакции, без желания двигаться. И только вместе с Егорушкой оживаю — ни к чему ребенку видеть мои слезы, которые только отнимают силы. Ему нужно быть сильным, стойким богатырем, который может победить эту страшную напасть, врага, который точит его изнутри.

— Краев…он…

— Вы все поняли, что он сказал вам? — уточняет мужчина. Наверное, он думает, что я совсем поглупела от горя, оглохла, ослепла. Что ж, в этом есть доля правды — я не вижу и не слышу ничего, что не относится к Егору, не связано с результатами анализом и никак не реагирую на других людей, которые не носят белые халаты. Весь остальной мир — мираж, дым, фикция. Есть только я и Егор, и больше никого.

— Он сказал…сказал…Но как же это возможно?

— Антонина, — мягко говорит он мне. — Этой практике уже больше двадцати лет, многие семейные пары прибегают к такому решению проблемы.

Я веду плечом. «Проблемы». Это не проблема, это — настоящий ад для матери. Узнать, что ребенку осталось жить совсем ничего, и чтобы помочь ему, нужно пойти на преступление с совестью, пойти против законов мироздания, — это проблема?!

Специалист хмыкает, кажется, он считывает меня, как раскрытую книгу. Но это и немудрено — думаю, через их руки проходят сотни и тысячи таких матерей, отчаявшихся в своем горе, но продолжающих бороться за самое дорогое, что у них есть — за детей.