Иерусалим правит - Муркок Майкл. Страница 24

Как обычно, женщины привели меня к падению, но теперь, вероятно, мне следует поблагодарить их, даже Вивьен Прентисс, которая была, возможно, причиной всех недоразумений. Оглядываясь назад, я понимаю, что не пережил бы наступления звуковой эры — а ведь эту идею, по иронии судьбы, я сам чуть раньше в том же году предложил равнодушному Голдфишу. Этим деревенщинам любой иностранец казался евреем, и меня уже называли «Ков-жид в маске» и «Летающий жидяра» (были и куда более непристойные выражения). Так что никому не следует объяснять, как бы восприняли мой природный голос; возможно, в том числе по этой причине Голдфиш — лучше всего говоривший на идише — и проникся ко мне симпатией. Но я не мог изменить будущее. К концу 1925 года произошло несколько событий, решивших мою судьбу. Находка мумии Тутанхамона породила волну исторических фильмов, действие которых разворачивалось в Древнем Египте, но большинство подобных лент были просто средствами для показа сексуальных объектов и достоверность их вызывала сомнения. Я помню, как смотрел «Царицу Савскую» с Фрицем Лейбером и Бетти Блайт [154], которая, как предполагалось, станет новой Тедой Барой, и думал, как все это нелепо и плохо. Соломон Лейбера был чисто выбрит, а костюмы изобретены некомпетентным художником. На колоннах виднелись знаки, не имевшие никакого отношения к Египту, а скорее позаимствованные из норвежских и ирландских мифов! И все же эта вещь имела большой успех. Потом появилось множество так называемых фильмов о шейхах — после популярной оды Валентино, прославлявшей смешение рас (должно быть, причинившей невообразимый вред) [155]. Мы получили такие картины, как «К востоку от Суэца», «Пыль пустыни», «Ее любимый верблюд», «Королева пирамид», «Когда зовет пустыня», «Фейсал», «Шелк и песок», «Карстэйрс из Верблюжьего отряда», «Горящее золото», «Оазис страсти» [156] и еще пару сотен. Это были не только голливудские картины — «фильмы о шейхах» снимали повсюду. И все же не появилось хорошей ленты о временах фараонов, если не считать произведений Демилля на библейские темы. Я однажды упомянул об этом при Симэне, и он пришел в необычайный восторг. Казалось, ему наскучили бесконечные запутанные комедии; он хотел сделать что-то более существенное, эпическое. В те дни успешная эпопея становилась тем, на чем в итоге основывалась репутация режиссера. Хотя Симэн был далеко не Гриффитом, он уже посетил некоторые выставки реликвий, привезенных из Египта Картером и Карнарвоном [157], и оценил их красоту. Его также не миновало мрачное очарование проклятия, которое забрало жизни нескольких членов экспедиции и их спутников. Карнарвона оно поразило почти сразу же, как только вскрыли гробницу, и его собака, которая также была там, неожиданно издохла. Бетель, его секретарь, умер при странных обстоятельствах. Вестбери покончил с собой. Партнер Картера, Мейс, умер, когда собирался направить на мумию рентгеновские лучи. Потом умерли жена и два брата Карнарвона, а Артур Вейгалл скончался от лихорадки [158]. В ту же ночь мы придумали общий сюжет грандиозной истории, которая частично разворачивалась в Древнем Египте, а частично в настоящем; речь шла о любви царицы и верховного жреца, о страсти столь сильной, что она продлилась две тысячи лет. Мы намеревались работать над темой проклятой могилы и пробуждения мертвых и решили назвать картину «Царица Тутанхамона». Я уже представлял великолепные декорации, которые смогу построить, роскошные костюмы и прекрасные интерьеры, которые мы сможем создать. Я не помню теперь, кто из нас, Симэн или я, первым предложил снимать нашу историю на фоне подлинных пейзажей Луксора, Долины Царей и пирамид. Я не мог найти ни единого возражения. С художественной точки зрения идея имела смысл. Свет в Египте, во всяком случае, был лучше, чем в Калифорнии, а поскольку там все находилось под контролем британцев, сложностей в работе не ожидалось. Симэн преисполнился энтузиазмом и решил показать сюжет Голдфишу, который занимался только эпическими полотнами. Я больше не раздумывал — оставалось лишь надеяться, что проклятие Тутанхамона сможет поразить самого «Уолта». Я негодовал по поводу его потребительского отношения к «его собственной» звезде, моей подруге, которая всегда считала свою карьеру в кино «малость забавной». Миссис Корнелиус, по ее словам, принимала удачу как есть. Она не видела смысла в том, чтобы цепляться за счастливый случай. Нужно просто использовать его, когда это возможно. Такая несложная философия помогла ей сохранить душевное равновесие — и помогла ей выжить.

Эсме по-прежнему просила, чтобы я подыскал для нее роль в одной из своих картин, и я пообещал попробовать, не имея сил сказать ей, что меня уже отвергли «Колони», «Монограм» и «Юниверсал». Для актеров настали трудные времена. Эсме сказала, что Мейлемкаумпф сделался «капризным» и подозрительным, а Микс доверительно сообщил, что колбасный король посулил ему немалую премию, если он станет шпионить за Эсме и подробно докладывать о ее перемещениях. Я приложил все усилия, чтобы найти для Эсме работу, поскольку оставался востребованным художником-декоратором и сценаристом, но в ответ мне сообщили, что симпатичные иностранки в Голливуде сейчас идут по десять центов за дюжину. Чтобы получить работу, они должны обладать какими-то исключительными талантами. Я знал, что это не совсем правда, даже если кинопробы Эсме и не раскрывали природного актерского дарования моей девочки. И однажды наступила развязка. Эсме, одетая в особое платье, сидела на корточках на ковре, а я как раз снял брюки — и тут нас прервал Джейкоб Микс. Он постучал в двери спальни и прошептал, что нас обнаружили. Затем его шепот заглушил ровный вульгарный голос промышленника со Среднего Запада:

— Ты уволен, Микс. И эта шлюха может обратно не возвращаться. Я расторг с ней контракт.

Я так никогда и не встретился с Мейлемкаумпфом. К тому времени, когда я натянул брюки и выскочил в гостиную, магнат уже удалился; он вел одну машину, а нанятый им детектив ехал в следующей. Микс, все еще в аккуратной шоферской форме, стоял посреди комнаты. Он усмехнулся, повернувшись ко мне.

— Ну вот, босс, — сказал он, — похоже, у тебя еще парочка иждивенцев появилась.

— Моя одежда! — Эсме пришла в отчаяние. — Как я получу свою одежду?

— Мисси, — сказал мистер Микс, на широком честном лице которого выразилось насмешливое сочувствие, — у вас есть одежда. Вы сейчас в ней.

Моя возлюбленная, глубоко вздохнув от огорчения, вернулась в постель и не поднималась в течение почти двух дней. Эмоциональное потрясение оказалось слишком сильным. Назавтра утром я прочел в «Лос-Анджелес Таймс», что дружище Хевер вернулся из Европы, где он женился на австрийской аристократке и купил дом поблизости от Версаля. К середине следующей недели в «Метро-Голдвин-Майер», где я работал над декорациями к картине «Беверли из Граустарка», задуманной как реклама для Мэрион Дэвис [159], раздался звонок, и я услышал знакомый дрожащий голос Хевера, теперь уже не дружелюбный. Хевер попросил, чтобы я пришел к нему в офис следующим утром. Я объяснил, что буду занят до обеда (предстояла кинопроба на «Фёрст нэшнл» [160]). Он сказал, что три часа — подходящее время. Я решил, что он понял свою прежнюю глупость, обдумал случившееся и пожелал возродить проект нашего парового автомобиля. Поэтому, хотя на «Фёрст» мне сказали, что никому не нужен «русский ковбой», я пребывал в хорошем настроении, когда явился к Хеверу.

Он похудел, но по-прежнему носил те же костюмы. Из-за этого Хевер напоминал слона, изнуренного болезнью. Его печальные глаза следили за мной поверх знакомого стола, и на его лице, как мне показалось, отразилось проницательное дружелюбие. Он сообщил, что побывал в Париже и повстречал там некоторых моих знакомых. Усмехнувшись, он открыл папку и показал мне несколько газетных статей о неудачном предприятии с дирижаблем. Во французской прессе меня злобно и лживо именовали жуликом, мошенником и мерзавцем. Я отмахнулся.