Осень в Сокольниках - Хруцкий Эдуард Анатольевич. Страница 41

— Вы?!

— Да, представьте себе. Конечно, я преступник, это понятно. Но война застала меня в Смоленске, и я насмотрелся на таких, как Хомутов. Немцы были всякие. Злые, добрые, снисходительные. А эти… Они выслуживались, соревнуясь в жестокости и подлости. Но это я говорю только вам.

— Спасибо, Александр Петрович. Скажите, вы освободитесь через два года и что дальше?

— А что я умею, Вадим Николаевич? Только то, что умею.

— Неужели все по новой?

— Знаете, если вы опять будете брать меня, обойдитесь без мороженого. Я не носил и никогда не буду носить оружия.

Вадим поднялся, протянул Лосинскому руку.

— До свидания, Александр Петрович. Помните, вернетесь, я помогу вам. С вашей головой можно принести много добра.

Лосинский усмехнулся. Он поглядел вслед уходящему Орлову, думая, что слишком поздно ему менять профессию.

Корп ждал внизу.

— Ну как, поговорили?

— Да.

— Удачно?

И внезапно Вадим понял, что этот мастер комбинаций, сам того не желая, подсказал ему единственный правильный ход.

— Ермаков у себя?

— Конечно.

— Он мне срочно нужен. Мне необходимо связаться с Москвой.

Ермаков колдовал над картой, расставляя на ней понятные одному ему флажки.

— Анатолий Кириллович, нашли Суханова?

— Да, видите эти флажки, завтра он будет задержан.

— Анатолий Кириллович, а он не сможет уйти из под контроля?

— Исключено.

— Тогда слушайте.

И Вадим изложил Ермакову суть дела.

— Я это не решаю, Вадим Николаевич, мне нужно распоряжение.

— У вас есть ВЧ?

— Конечно.

— Я позвоню в Москву.

— Пойдемте на узел связи.

Полковник Губин служил в МУРе давно. Он помнил Осипова, Тыльнера, Ляндреса, Данилова. Да вообще он многих помнил и со многими работал. Ему давно уже пора было на покой. Он и сам понимал это и даже два рапорта подавал. Но его просили остаться. Он ушел с активной оперативной работы и подключался только к разработке особо сложных операций. Когда-то благодаря ему взяли Филина, это его память и ум аналитика позволили точно и быстро составить план мероприятий по ликвидации преступной группы. Сейчас он работал в архиве, писал книги по истории МУРа, которые с удовольствием печатал «Юриздат», преподавал в средней школе милиции.

Он был высок, сухощав, всегда подтянут. После ухода с конкретной оперативной работы Губин не снимал полковничьей формы, которая сидела на нем так, что молодые сотрудники постанывали от зависти. Каждое утро подтянутый, корректный, не позволяющий себе никаких вольностей и требующий от других безусловного уважения, он появлялся на работе. Но что бы ни делал полковник Губин, все знали: документы, подписанные им, можно не проверять. Иногда Кафтанов поручал ему дела, требующие особой деликатности и такта.

Так случилось и на этот раз.

Губин ознакомился с документами, ушел к себе, проверил кое-какие бумаги и попросил у Чигарина три личных дела уволенных из органов офицеров. Полдня он звонил по телефонам, встречался со стариками муровцами, потом попросил дежурного по Управлению дать ему на час машину и привезти в МУР гражданина Тохадзе, проживающего, как ни странно, в гостинице «Космос». В гостинице, куда не каждый командированный смог бы попасть. Но нынче многое изменилось. Появился термин — деловые люди. Под этой категорией подразумевались люди, могущие все. Правда, наконец-то взялись за них. Серьезно, как надо. Сначала за тех, кто патронировал им, а потом и за них.

Машина привезла Губина к дому 26 по Грузинскому валу. Он вошел в этот огромный двор и сразу увидел того, кого искал. На лавочке среди мирно беседующих пенсионеров сидел человек лет пятидесяти пяти, седой, с испитым лицом. На лацкане его серого костюма разместились три ряда колодок, с правой стороны отливал эмалью знак «Отличник милиции».

— Савельев, — окликнул его Губин.

Савельев поднял глаза и улыбнулся показно радостно, улыбнулся так, чтобы все видели, как близок он с этим подтянутым полковником.

— Степан Андревич, — Савельев встал и пошел к Губину.

Тот словно не заметил протянутой руки. Словно не было ее вовсе.

— Брезгуешь, — зло спросил Савельев, — ветераном милиции брезгуешь?

— Во-первых, вы не ветеран. Во-вторых, брезгую. В-третьих, при увольнении из органов вы были лишены знака «Отличник милиции». В-четвертых, за пятнадцать лет и три месяца вы не получили ни одной медали, даже с собачьей выставки.

— А тебе что!

Лицо Савельева стало нездорово красным.

— Ты зачем приехал, а? Зачем, скажи? Мало, что вы всю жизнь мою сломали, инвалидом сделали…

— Свою жизнь вы сломали себе сами, а инвалидом вас сделала водка. Теперь слушайте меня внимательно. Много лет вы позорили звание офицера милиции. Мы терпели, надеясь, что вы, Савельев, одумаетесь. Потом приняли меры. Мы исключили вас из нашей среды. Но это не послужило вам уроком. И вы взялись за старое. Зачем вы дали Тохадзе адрес подполковника Орлова?

— А ты докажи. Понял, Губин, докажи.

— Докажу. А также докажу, что вы пытались дважды быть посредником при даче взятки.

— Не докажешь, понял, не докажешь, — брызгая слюной, с ненавистью прокричал Савельев.

— Через час Тохадзе даст показания, и тогда я сам приеду за вами с постановлением прокурора о вашем аресте. Вы пытались опозорить трех человек, которые, хотя и были молодыми, не побоялись сказать вам правду.

Савельев молчал.

— Зубова, Блинкова и Орлова. Хотели опозорить троих замечательных ребят. Не выйдет. И не вздумайте, Савельев, податься в бега. Вы меня знаете. Найду под землей.

Вечером Губин докладывал Кафтанову. Как всегда, сухо и конкретно.

— Адрес Орлова дал Тохадзе Савельев…

— Тот, которого выгнали в шестидесятых годах? Был еще громкий суд офицерской чести.

— Так точно. На суде выступали Зубов, Блинков и Орлов. Четыре года назад на работу к жене Зубова пришла некая Козлова, предлагая взятку за освобождение сына, та отказалась. Козлова написала заявление о вымогательстве. Та же история повторилась с Блинковым, потом Орлов.

— Эта сволочь взяла деньги у Тохадзе?

— Да, триста рублей.

— Где Савельев?

— В восемьдесят восьмом отделении.

— Дело возбуждено?

— Так точно.

— Спасибо, Степан Андреевич. Вы написали рапорт?

— Безусловно, — Губин раскрыл папку и положил на стол аккуратно сколотые бумаги.

Кафтанов взял их, начал читать, и тут зазвонил телефон.

— Кафтанов… Так… Так… Понимаю… Молодец, Вадим… Это дело… Сейчас доложу заместителю министра. Жди звонка.

Кафтанов положил трубку, посмотрел на Губина, улыбнулся.

— Знаете, Степан Андреевич, а Орлов-то — гений.

— Будем ждать? — спросил Ермаков.

— Да, — Вадим достал сигарету и отошел к окну. Он смотрел на степь, думая о странности своей работы. Почему он должен большую часть жизни проводить в бесконечной погоне за кем-то? Почему люди не хотят нормально работать, жить в ладу дома, смотреть телевизор и ходить на футбол? Почему?

— Вадим Николаевич, — спросил Ермаков, — что, Суханов действительно опасный преступник?

— В том-то и дело, что он виноват только в побеге.

— Так его дело пересмотрено?

— Пока нет, но непричастность его к преступлению установлена точно.

— Вот олень глупый. Господи, какой же глупый человек. Странная жизнь пошла. Раньше люди от нужды или голода воровали, теперь от сытости. Помните статью в «Литературке» про грузина одного? У него сорок костюмов было. Зачем человеку добра столько?

— Не знаю, Анатолий Кириллович, сейчас это называют странным словом — вещизм. Другое ужасно— страсть к накопительству. Бессмысленная и порочная. Мне как-то один человек сказал, мол, собирает он все это на черный день.

— Эх, Вадим Николаевич, — Ермаков махнул рукой, — черный день у всех у нас один. И как он подойдет, никакие вещи не понадобятся и никакими деньгами ты от госпожи с косой не откупишься. Я лично так понимаю — одеться красиво надо, квартиру приятно обставить, телевизор цветной купить, хорошо бы машину приобрести. Человек комфортно должен жить, так, чтобы радость была. А деньги эти дикие счастья не приносят. Вот я…