Друзья зимние, друзья летние - Александрова Татьяна. Страница 5

Мама никогда ничего не говорила. Приходила: уютно-чисто — и ладно. В ее комнате бантов не было ни одного, и горшков с цветами не было.

Еще Матрешенька всегда так усаживала наши игрушки, чтобы им было удобно. Примостит кукол, поросенка, лошадку как следует, повяжет кому надо бантики, сошьет платьице. Мы придем со двора, из школы, — они сидят румяные, чистые.

Усадит их, а сама сидит, вяжет нам варежки или носки, или перешивает себе сарафан из старого маминого костюма, или нам шьет платьица с отделкой из своего, из Светланиного, из маминого костюма.

Или пишет письмо в Казань своей дочке Шуре. Семь детей было у Матрешеньки, осталась одна дочка. Темная жизнь в деревне, бедность, уморила троих. Еще трех — война и голод. Уцелела самая цепкая — Шура. Ей и пишет письмо Матрешенька большими печатными буквами:

«Здравствуй, милая дочка Шура! Как ты живешь? Как живет твой сын Вадим и другой сын Славка, и твой муж Федор? Как ваше здоровье? Не пьет ли муж снова? Если пьет сильно, скажи, что я ему не велю. А то пусть ко мне приезжает».

Или читала нам вслух книжки, большие, яркие, с картинками. Если картинки были серыми, мы их сейчас же раскрашивали. Читала, медленно шевеля губами, часто не все слова удавалось прочесть сразу, мы ей помогали, подыскивали слова. Очень мы любили книги.

Самые хорошие были выходные дни. Сначала они так и назывались выходными, а потом стали называться воскресеньями и наступали уже не через пять дней, а через шесть, на седьмой. И хотя выходных стало меньше, но Матрешенька и ее подруги довольны.

— Так-то по-Божески, — говорила тетя Наташа басом.

Днем Матрешеньке некогда.

— Нянечка, нам скучно.

— Сейчас оркестру позову!

Вечером рассказывала нам сказки. Особенно, когда мы были маленькими. Потом научила нас рассказывать их друг дружке. Уставала за день. Рассказывает, рассказывает, а слово за слово цепляется, слова длинные, голова падает.

— Ну, Матрешенька, ну!

— Не мешайте спать нянечке! — говорит мама.

Особенно мы любили сказку про Царевну-лягушку. Рассказываем ее друг дружке. «Тарас!» — говорила Наташа тайное слово. Это означало: «Таня, рассказывай!» Или — к Матрешеньке. Вяжет что-нибудь вечером, сидит на своей кровати. Мы сидим рядом с двух сторон.

— Жил-был царь. Были у него три сына.

Первые два царевича нас не интересуют. То ли дело младший.

— Пустил младший сын стрелочку — взяла стрелу в лапы зеленая болотная лягуха-квакуха.

— А лягушка станет царевной? — и в этот раз тревожились мы.

— Станет, станет, — успокаивала Матрешенька, и тогда мы слушали дальше.

КАРТИНКА С БАЗАРА

Матрешенька принесла с базара картину. Картина лежала в большой сумке, сплетенной из соломы, сверкала и сияла поверх картошки и лука. На черном фоне золотые и розовые цветы, зеленые листья, а посередине девочка с корзинкой. На девочке — шапочка из красной блестящей бумаги. Значит, эта девочка — Красная шапочка. А что это такое? Длинная скамейка на четырех столбиках. Да это же серый волк! Вот и пасть большая, что есть сил раскрытая, и хвост!

Матрешенька осторожно вынула картину из сумки, поставила на табурет, прислонила к стенке, и мы любовались и восхищались. Правда, лицо у девочки могло быть покрасивее, но попробуй сделай его из бумаги. Нарисовать красивое лицо, и то трудно. А это из бумаги, даже из фольги. Зато шапочка, платье, фартук, бантики, туфли! Зато дорожка, дерево, три цветка, серый волк!

Потом Матрешенька убрала картошку и лук в холодильный шкаф под небольшим окном. И мы пошли вешать картину в комнату. Выбрали место между двух окон. Матрешенька вбила гвоздь, и вот мы радуемся Красной шапочке и цветам.

Потом приходит мама. Поздно, как всегда. Сначала — работа, после работы — собрание. Ужинает и заглядывает к нам в комнату. Мы нарочно не говорим ей про картину, пусть тоже увидит, удивится и обрадуется.

— Матреша! Это что за гадость здесь висит? Фу, какая безвкусица! Снимите сейчас же! И зачем только деньги тратить на такую дрянь! Детям вкус портить!

Матрешенька очень расстроена, говорит:

— Ну, ладно, Лидия Ивановна! Ну, ладно. Пятьдесят копеек всего стоит, я свои заплачу.

— И не в деньгах главное. Только детям вкус портите, — сердится мама.

— Я над своей кроватью повешу, пусть там висит, коли вам не нравится.

Мы плачем. Мы любим и картину, и Матрешеньку, и маму. Что делать?

И Матрешенька вешает картину про Красную шапочку над своей кроватью, которая стоит в этой же комнате рядом с нашими.

БУМАЖНЫЕ САЛФЕТОЧКИ

— Матреша, вы опять бумажными салфетками все украсили! Это же мещанство, безвкусица! Украшайте, пожалуйста, уж если вам так нравится, кухню!

Матрешенька неодобрительно поглядывает на маму, ворчит тихонечко, продолжая вытирать пыль:

— Ну все-то вам не нравится, все не так, а что плохого? Чистенько. Все люди так делают, куда ни посмотри.

И вырезала из белой плотной бумаги, когда она была, или из настольной, которую папа покупал для своего письменного стола, а если не было такой бумаги, то из газеты чудесные узоры и украшала ими все полочки в кухне, оборачивала цветочные горшки. Всех украшений кухня не вмещала. И наша так называемая детская тоже всегда была очень нарядной. Нам особенно нравились узоры, где человечки хороводом держались за руки, то окружали цветочный горшок, то весело бежали вдоль длинной полки.

Мы, конечно, тоже пробовали вырезать такие прекрасные узоры: и звезды, и цветы, и человечков. Так смеялись: вырежешь фигурку, развернешь бумагу и получаются длинные ряды похожих фигурок, иногда по половине.

Но у нас, особенно у меня, не получались такие узоры. Режем, режем, развернешь бумагу, а там не волшебство, а какое-то злое колдовство. Вместо цветов какие-то закорючки, человечки не держатся за руки, а упорно расползаются поодиночке.

УВАЖЕНИЕ

Радио только входило в жизнь. «Начинаем детскую передачу. Редактор такая-то, музыка такого-то». «Передаем последние известия. Диктор — Потапов».

— Потапов? Не из нашей ли деревни? — начинает вспоминать Матрешенька. — У нас на краю, в избе слева Потапов жил. Как его зовут, этого, про которого по радио сказали?

— Как же, как раз всю вашу деревню в радио и поместили! — смеется Светлана.

— Ну, не всех, а тот Потапов — хороший мужик. Так, может он. Как этого-то звать, сказали?

Недоверчивая Светлана смеется, но мы с Матрешенькой все-таки ловим конец передачи, убеждаемся, что Потапов не тот, не из Матрешенькиной деревни. Того Петром звали, Петр Федотович, а этого — Сергей Николаевич.

— Ну, не тот, так не тот! В следующий раз попадется! — смеется Матрешенька. — А тот Потапов тоже очень хороший мужик был.

И расскажет, каким хорошим, уважаемым мужиком был тот Потапов, который жил на краю деревни, в левой избе.

— Ну, затянула! — скажет, бывало, Матрешенька, когда по радио певица исполняла арии. — Ари — вот и называется, потому что орет, а толку нет.

— А-а, да а-а, — недовольно продолжала Матрешенька, сидя возле радио, штопая чулок и поглядывая в окно. — А-а, да а-а, ни одного слова не понять. О чем поет? Вроде веселая музыка, а тянет, будто люльку на ночь укачивает. Вон давеча мужик пел, Шаляпин, все слова ясные были. А нашу начал петь, деревенскую, — Матрешенька вытерла глаза рваным чулочком, моим или Наташиным (они все время рвались на коленках и на пятках), и тоненьким голоском, — надо же, говорит совсем не таким, и другие песенки поет не таким, — запела: «На желтенький песок».

Допела до конца, слово к слову, не переставая быстро штопать. Кончила песню, затянула узелок, встала, приоткрыла окно: «Нюра что-то кричит, не мне ли? — И перевесившись из окна четвертого этажа, громко закричала: — Нюра! Чего кричишь? Не мне ли?»

Тетя Нюра, наша нижняя соседка, с третьего этажа, Матрешенькина подруга, высокая худощавая женщина, тоже в платке.