Посмертное проклятие - Хусейн Саддам. Страница 22

– Это Салим, – определила его сестра, – собаки бы не угомонились, если бы не узнали идущего.

Салим был при мече. Лицо он замотал головным платком, оставив только глаза, но, как только вошел в шатер на семейную половину, снял свой покров, приветствовав сперва Ляззу, а потом и сестру.

Увидев его, Лязза вспомнила, что видела его и раньше, но тогда не обратила на него внимания.

Салим был парнем довольно высоким, но не чересчур. Глаза черные, не маленькие и не большие. Прямой нос гармонировал с остальными чертами лица. Не было в чертах его недостатков, и к тому же его манера держаться и говорить внушала доверие.

Лязза расспросила Салима о том, как идут у них дела в новом доме, там, куда не доходит власть проклятого Иезекиля. Салим сказал, что все у них хорошо, что живут они между собой лучше не бывает, и добавил:

– Пусть даже огонь обожжет наши лица, если, конечно, не спалит при этом усы, мы все равно будем терпеть, раз уж отказались принять презренного Иезекиля шейхом над нами. Хочу уверить тебя, что у нас неплохие отношения со всеми парнями племени, со всеми у нас тайная связь, так что мы что-то вроде тайной организации…

Лязза не дала ему закончить:

– Прошу тебя, Салим, берегитесь соглядатаев Иезекиля. Недобрый он человек, и если раньше времени обнаружится ваша связь с молодыми людьми из племени, это дорого нам будет стоить.

– Будь спокойна, мы так все устроили, что нам сообщают о каждом его шаге. У нас есть свои люди даже среди его соглядатаев. Мне, например, известно, что отношения между ним и твоей матерью, да наставит ее Аллах на путь истинный, были до последних месяцев хорошими. Что же касается его отношений с тобой, то в них нет ничего хорошего. С твоей, естественно, стороны, – добавил он, улыбаясь.

От этой осведомленности Салима в ее делах Лязза даже рот раскрыла. Вместе с тем ей стало неловко оттого, что Салим упомянул о связи ее матери с Иезекилем.

– Ты сам знаешь, Салим, что мать моя чужеземка, а обычаи у чужеземцев не те, что у арабов. Однако ее любезность с Иезекилем, возможно, долго длиться не будет, – сказала она так, словно пытаясь внушить Салиму, что между матерью ее и Иезекилем лишь предосудительная любезность, – ведь дело здесь не в Иезекиле, причиной всему, что стряслось, мой отец, да смилостивится над ним Аллах.

– Не думай об этом, – отвечал Салим, – для всего найдется решение, если Аллах того пожелает. Главное сейчас – ты. Ты укаль головы нашей или ее корона. Твоя добрая слава дошла до нас и до всех твоих братьев, которые вышли из повиновения Иезекилю и румам. А то, что случилось, будь оно связано со слабостью твоего отца или с матерью, то случилось. Главное – как теперь выйти из тупика, куда деяния слабых загнали ныне живущих, как гарантировать будущее сынам нашего племени, чтобы жили они достойно и сами выбирали, по какому пути идти, чтобы давали власть над собой лишь своим братьям и избавились наконец от инородцев и тех, кто поставлен над нами против нашей воли. Главное – это ты, сестра моя. И мы славим Аллаха за то, что ты сберегла свою гордость и чистоту. Юноши нашего племени, и я среди их числа, хотели бы сделать тебя своей гордостью, если бы не боялись, что Иезекиль, проведав раньше времени, что все племя гордится тобой, обрушит на тебя свой гнев и ненависть. Скажу больше, среди многих из среднего поколения и даже среди угождающих Иезекилю шейхов найдутся такие, кто считает точно так же.

– Оставь шейхов племени, брат мой, – перебила его Лязза, – к тому, кто обветшал, молодость не вернется, того, кто сломался внутри, снаружи не починить. Кто вверил свою судьбу и благополучие чужеземцу, кого чужеземец облагодетельствовал, сделав шейхом, вряд ли уже будет противиться чужеземцу и с трудом станет доверять своим соплеменникам, вряд ли когда усомнится в своем благодетеле. Нельзя возводить ваше новое строение или делать то, что вы намерены сделать, надеясь опереться на кого-либо из шейхов, которые, как и их дети, посажены на шейхство румами и Иезекилем.

Салим слушал слова Ляззы, изумленный ее рассудительностью и проницательностью ума. Его поразило, насколько сердце девушки исполнено верой и насколько она убеждена в том, что борьба со сложившимся положением, к которой она толкала племя, необходима.

– Отныне ты гордость наша, и имя твое не Лязза, а Нахва, с тех пор, как ты очистила свою душу и сердце и не пожелала бросаться в пропасть, в которую замыслил тебя столкнуть Иезекиль.

Эти слова прозвучали так, словно намерения Иезекиля были Салиму хорошо известны, тогда как Нахва была уверена, что никто, кроме матери и ее самой, о них не знает.

– Ты гордость и украшение для каждого доброго человека, сестра моя, и поэтому я пришел просить твоей руки. Я так торопился, что еще до нашей встречи послал свою сестру открыться тебе и тем самым укрепить тебя перед превратностями судьбы и ее соблазнами, ибо ты осталась в своей семье наедине с собой. Но теперь я прошу тебя стать моей женой не потому, что ты нуждаешься в поддержке извне, а потому, что тебе нужен спутник, чтобы идти вместе с ним по жизни в горе и в радости. Или, может, просьбой своей я перешел черту? – спросил он осторожно, заметив, что ее мысли заняты чем-то другим.

На помощь ему подоспела сестра.

– Салим ждет твоего ответа, Нахва! – сказала она, выведя ее из оцепенения.

– А? Прости меня, – сказала она, словно пробудившись от прекрасного сна, – я все слышала, поэтому говорю тебе «да», я принимаю твое предложение, и это честь для меня. Ты брат мой, ты венец моей головы, и если бы не заведено было издавна, что говорить это должен мужчина, я сама бы тебе сказала, не заставляя спрашивать еще раз, потому что сестра твоя поведала мне о твоем желании. Но я захотела дать тебе свой ответ лично, чтобы не поспешить открыться. Аллаха в свидетели нам достаточно, поэтому отныне я считаю тебя своим нареченным, я согласна, и, когда придет время, мы закончим дело свадьбой. Но до поры мы будем все это скрывать и заниматься каждый своим делом, ты среди парней и мужчин, я среди девушек и женщин. Даже приходить к нам, чтобы повидаться со мной, тебе следует так, чтобы не подвергать себя лишний раз опасности.

– Да благословит тебя Аллах, Нахва! Прямо гордость берет после такого ответа. Обещаю хранить тебе верность в сердце моем до конца.

– И тебя пусть благословит и защитит Господь, Салим. А теперь ступай, не дожидаясь своего отца, и пусть этот разговор останется между нами троими, и свидетелем ему будет только Аллах, Господь наш.

Салим простился с ней и вышел, а вслед за ним направилась к себе домой и Нахва. А когда пришла, заметила, что роса на траве намочила край ее одежды. Но ее мать была так опечалена, что не заметила ничего, и почти не могла говорить, спросила только:

– Почему ты так долго, доченька, почему задержалась?

Ясно было, что не столько огорчена она долгим ее ожиданием, сколько хотелось ей с кем-нибудь поделиться тем, что творится в ее душе. Нахва почувствовала это, как только переступила порог.

– Я здесь, мам, что повелишь мне исполнить?

– Ничего, доченька, ничего, – мать словно боролась с желанием открыть дочери все, что терзало ее сердце и душу. Но, увидев, как сияет счастьем лицо Нахвы, решила не изливать ей душу, чтобы не обременять своими заботами и не помешать ее счастью.

– Нет, мам, ты скажи, прикажи, чего пожелаешь. Я ведь дочь твоя, открой мне, что гнетет твою душу. – Она хотела добавить «и сердце», но передумала, потому что Иезекиль не достоин был того, чтобы чье-то сердце страдало из-за любви к нему. И столько было в ее словах тепла и привязанности, несмотря на то что мать принесла ей бесчестье. Почувствовала Нахва, что жестокое раскаяние разъедает сердце матери и ее душу, что ищет спасения она не только от Иезекиля, которого за коварство, вероломность и отсутствие простейшей человеческой морали она и без того уже ненавидела, но и от себя самой. Поэтому она стала сближаться с дочерью, хотя прежде они были полными противоположностями, не только думали и поступали по-разному, но и не могли ужиться в одном доме. Обнаружив изменения в матери, Нахва тоже сблизилась с ней в надежде спасти то, что еще можно спасти, пока не случилась беда.