Легионер - Дакар Даниэль. Страница 2

Грохот выстрела еще не успел затихнуть в вечернем воздухе, как три штуки юнцов — ну точно, Кронберги, этих рыжиков ни с кем не спутаешь! — вскочили на ноги и уставились, тяжело дыша, на недовольного Конрада и очень, очень недовольного Руди.

Трое вскочили, да. Четвертый, скорчившийся на земле, не делал попыток подняться (не мог?!) и только тихонько хныкал.

— Что здесь происходит? — медленно, раздельно произнес Дитц. Он был почти уверен, что его поймут: с тех пор, как планета снова вошла в состав Конфедерации, интерлингв изучался в школах Алайи в обязательном порядке. Другое дело, что сельские мальчишки излишним образованием себя не обременяли…

— Извините, джи [1] Дитц! — со спесивой наглостью ответил один из пацанов, тот, что выглядел постарше остальных. — Это все никчема! Мы догнали тварь только здесь, а наказание есть наказание!

Никчема… вот оно что… понятно.

Никчемами мрины называли тех, чьи гены в силу неведомого каприза судьбы сложились в неправильный узор. Неполноценных, короче. Если рассуждать логически, даже "неполноценный" мрин, организм которого не подвергся возрастному изменению, именуемому здесь "Зовом Баст", был, как правило, и сильнее, и гибче любого "вулга" — обычного человека. Он (как правило же) лучше видел, лучше слышал, заметно быстрее бегал — пусть и на не слишком длинные дистанции (именно "Зов", чем бы он ни был, доводил до идеала терморегуляцию).

Не самая большая в случае никчемы разница в физическом развитии между "Homo sapiens felinus" и "Homo sapiens vulgaris" все же определенно была не в пользу "вулга". Однако по сравнению с настоящими мринами никчема являлся откровенным слабаком и записывался в заведомые неудачники. В городах разделение отчасти нивелировалось, а вот здесь, в фермерской глуши, такие мрины зачастую числились позором семьи и становились изгоями. Или, в данном конкретном случае, мальчиками для битья.

— Не сердитесь, джи Дитц, мы сейчас уйдем! Ну, ты, — мысок ботинка с силой врезался в ребра жертвы. — Вставай, нечего разлеживаться!

Конрада вдруг охватил гнев. Никчема или нет, парнишка захотел, осмелился и сумел-таки кое-что предпринять против троих нападавших. У старшего подбит глаз, один из тех, что помладше, потирает бок, другой баюкает руку… бедняга не сдался, это очевидно. А раз не сдался…

— Он останется, — веско уронил сержант. — Вы — проваливайте, а он…

— Как это — останется? — возмутился старший, но тут Дитц решил, что пора вводить в бой тяжелую артиллерию:

— Ты стоишь на моей земле, котёнок. И если я говорю, что он останется, будет так и не иначе. Ясно?

Тому все было ясно. По законам Алайи владелец земли был на ней царем и богом. И, в частности, мог без объяснения причин (и практически без какой бы то ни было ответственности!) убить любого чужака, чье поведение ему не понравилось. Пристрели Дитц нахалят, и максимум, что ему грозило бы с юридической точки зрения — крупный, но вполне подъёмный штраф. Другое дело, что восстанавливать против себя соседей не слишком разумно, но… вот именно, но.

Конрад был в своем праве, и сын Кронберга это понимал. Его чуть раскосые, практически без белков, "кошачьи" глаза заметно сузились, вертикальные зрачки превратились в почти нитевидные щелочки, но парень почёл за лучшее не спорить. И тем более — не дерзить.

— Мотаем отсюда, — буркнул он братьям, — а ты…

Занесенная для нового удара нога зависла в воздухе, словно наткнувшись на невидимую стену. Стеной был взгляд скрестившего руки на груди Дитца, и отворачиваться отставной сержант не собирался.

— Мотаем, — повторил мальчишка, развернулся, и направился туда, где три корявых дерева обозначали границу владений Конрада. За ним потянулись и остальные, и вскоре на берегу озерца остались только мужчина, ребёнок и собака.

Дождавшись, пока оглядывающаяся троица удалится на приличное расстояние, Дитц присел на корточки, и потянулся было к голове избитого горемыки. Тот сжался ещё сильнее, хотя секунду назад Конрад сказал бы, что такое невозможно. Покачав головой, сержант со вздохом убрал руку и негромко спросил:

— Встать можешь?

С первого раза у бедняги ничего не вышло, но он все-таки поднялся и уставился на Дитца почти совсем заплывшими, переполненными страхом глазами. Ветхие рубашка и шорты, испачканные кровью и травяной зеленью, висели клочьями. Разбитый нос залил всю нижнюю часть лица смешанным с землей багрянцем. На правой ноге пониже колена расплывался огромный кровоподтек. Что ж, неудивительно, что его все-таки догнали, с таким ушибом особенно не побегаешь. Да еще и босиком: надо полагать, на ферме Кронберга никчемам ботинки не полагались.

— Ты умеешь плавать?

Пацаненок молча помотал головой. На вид ему было лет пять — пять с половиной. Местных. По земному счету, принятому за стандарт — десять-одиннадцать. Плюс-минус поросячий хвостик, конечно, но в силу полного отсутствия практики Конрад почти не умел визуально определять возраст детей.

— Всё равно. Раздевайся и лезь в озеро. Зайдёшь по шею — постарайся смыть с себя грязь. Тут хорошая вода.

Вода действительно была хорошей. Непрозрачная, мутно-зеленая от каких-то крохотных водорослей, она, как было известно Конраду, обладала неплохими антисептическими свойствами. Так себе обработка ран, конечно, но хоть что-то. До дома далековато, пока ещё они доберутся до аптечки…

Повернувшись к парнишке спиной, Дитц сделал вид, что пристально изучает ближайшие кусты, и оглянулся только тогда, когда услышал плеск. Его протеже, заметно прихрамывая, входил в озерцо, и сержант вдруг почувствовал, как заныли те самые зубы, которые так нравились ему каких-то полтора часа назад. Почти все они были восстановленными, а здоровыми — просто все, без всяких "почти", но…

Синяки всех цветов радуги, от багровых и черно-фиолетовых до желтых и зеленоватых, сплошным ковром покрывали тощее тельце, делая его пегим. Сейчас Конрад не дал бы взятому им под защиту заморышу и пяти местных лет. Ему не раз доводилось видеть салажат, вступивших в Галактический Легион в основном потому, что там регулярно кормили. Однако по сравнению с этим несчастным малышом практически все они выглядели нагулявшими жирок подсвинками.

Позвоночник, похожий на рыбий хребет… все ребра наперечет… правое нижнее искривлено, видимо, было сломано и неправильно срослось… перекошенные то ли из-за временной хромоты, то ли из-за последствий старой травмы тазовые кости выпирают так, что вот-вот прорвут кожу…

Конрад Дитц не числил себя в великих гуманистах. Всякое бывало, Легион — штука непростая. Да и в детстве, на родительской ферме, ему доводилось и работать до упаду, и, провинившись, огребать порой подзатыльники и зуботычины. Но кем надо быть, чтобы обходиться с ребенком вот так, старый вояка не понимал совершенно искренне.

Между тем мальчишка, выполняя приказ, зашел по шею в теплую воду и начал, шипя и постанывая, водить руками по телу везде, где мог дотянуться. Кстати, дотянуться он, похоже, мог везде. Все-таки гибкие ребята эти мрины, что есть, того не отнять.

— Вылезай.

Послушно развернувшись лицом к Конраду, мальчик начал подниматься на берег. Сначала из воды показались острые ключицы, потом — ребра, спереди выглядевшие ничуть не лучше, чем сзади, потом впалый живот, потом…

Потом сержант мысленно поблагодарил покойную уже матушку Дитц, учившую сына, что настоящий мужчина должен оставаться невозмутимым в любых обстоятельствах. А сейчас обстоятельства были ещё те. Однако Конрад всё же надеялся, что глаза у него не полезли на лоб и челюсть не отпала.

И голос — кажется — прозвучал вполне ровно, когда старающийся сохранять спокойствие мужчина спросил:

— Как тебя зовут? — и услышал в ответ тихое, неуверенное:

— Лана. Лана Кронберг.