В ожидании рассвета (СИ) - Маркелл Мерлин. Страница 59

— Что, расхотела? Поздно!

Бесовица, чего Фарлайт не ожидал, вдруг укусила его за руку, встрепенулась, взмахнула крыльями. Фарлайт не успел даже подумать, продолжает ли Нинур с ним играть, или она и вправду «расхотела», и рассёк одежды бесовицы — от груди до колен.

В комнате повисло молчание.

— Дай мне что-нибудь прикрыться, — сказала Нинур и, глядя на растерянного Фарлайта, уточнила: — вон, штору хотя бы сними…

Через минуту она уже летела прочь, завёрнутая в штору, а Фарлайт всё никак не мог избавиться от омерзительного воспоминания. Теперь он понял, что все байки о том, что горничные замотаны в тряпки как младенцы, чтобы не бегать по своим делам — ложны. Они же уродки, сущие уродки ниже пояса…

Фарлайт уткнулся в книжку — что-то скучно-художественное о «славных» деяниях беса Умвиоха в смортских землях. На страницах ему то и дело мерещились вместо букв кривые, когда-то сломанные-переломанные и неправильно сросшиеся, оплывшие обрубки.

«Ты милый», — сказал в его голове голос Нинур. Надо же, «милый». А он о ней — «уродка»… Но что же это, неужто совесть?

Фарлайту не нравилось это чувство.

Он полетел к Асагу.

— Где живёт Нинур?

— Там же, где и другие горничные, а что?

— И где живут горничные?

— Нижний этаж башни, соседней с твоей. Но зачем…

Фарлайт уже исчез.

Множество штор, ламбрекенов — абсолютно ненужных, зато красивых — вот что такое была комната горничных. Ткань била Фарлайта по лицу, крылья то и дело цеплялись за рюши, и он возненавидел эту комнату уже через несколько шагов.

Откинув очередную завесу, он наткнулся на незнакомую бесовицу. Та сидела на круглом стульчике перед зеркалом и наводила красоту с пудреницей и кисточкой в руках.

— Привет, — сказала ему та, широко улыбнувшись. Фарлайт, позабыв о приличиях, уставился на её замотанные ноги, гадая: у этой всё так же плохо, как у его знакомой, или лучше.

— Нинур здесь? — спросил он.

— Если не работает, то здесь. А что? Она что-то испортила? Нагрубила?

— Нет.

— Вы говорите прямо, мы её накажем, если что…

— Да не провинилась она!

И Фарлайт потащился дальше, сражаясь с драпировкой.

Он нашёл Нинур в дальнем углу тканевого лабиринта. Та уже почти запеленалась заново.

— Неожиданно, — проговорила Нинур. — Неужто ты прилетел извиниться?

Фарлайт открыл рот, но слова, которые он собирался сказать, не слетели с языка. Тогда он сказал:

— Я прилетел спросить: вы как поссать-посрать садитесь, с такими-то ногами?

— А мы не садимся, мы парим над сортирной дыркой, — невозмутимо ответила бесовица.

— Я должен был догадаться.

Они помолчали.

— Это всё?

— Ага.

Обратный путь оказался куда короче.

— Мне не нравится твоё выражение лица, — сказал Ламаш, когда они с Фарлайтом добрались до нужного места в пустыне. Оба они были облачены в белые ритуальные одежды, с косами наперевес. Внизу морем стелилось огромное столпотворение: всюду люди, до самого горизонта на все стороны света, со скарбом и зверьём.

— Я должен научиться делать такую же каменную морду, как Каинах?

— Такой морде, как у него, никому не научиться, — усмехнулся Ламаш. — Кстати, в такой-то толпе он нас точно не слышит, как думаешь?

Фарлайт не ответил.

— А правда, что ты состоял в секте, которая хотела всех убить?

— Освободить и уничтожить — разные вещи.

— Одно и то же. Они станут переработанной энергией, а потом уйдут в никуда. Что было до творения? Такое же ничто.

— Тогда было не такое ничто. Была Тьма. Вот она была тем ничем.

— А стала всем.

— И была всем.

— Так она была ничем или всем?

— Давай не будем, — отрезал Фарлайт. — Ненавижу пустые философские споры.

— Потому что тебе нечего ответить, — заметил Ламаш.

— Есть, но я экономлю своё время и силы.

Фарлайт решил не говорить Ламашу, что в последнее время он и вовсе начал крупно сомневаться в своих старых верованиях… после того, как Тьма покинула его. Та старая уверенность начала казаться ему такой же несуразной, как искорёженные ноги Нинур.

— Портал открылся!

Людское море заволновалось.

Неподалёку от Ламаша с Фарлайтом завис в воздухе Каинах. Он поманил Фарлайта к себе рукой.

— Я почувствовал твоё сомнение, — сказал он. — И я его понимаю. Когда-то я был таким же. Но теперь я смотрю на них не то что как на скот, а как на пыль под ногами. Ты ведь не запоминаешь каждую пылинку? А их, людей, я повидал больше, чем ты топтал пылинок. Я участвовал в стойких войнах, столько раз убивал — ради правосудия, крови или развлечения… Этих всего-то сто сорок четыре тысячи, такая мелочь пред ликом вечности. Вот что я тебе скажу: не сомневайся. Просто делай свою работу. Это нам всем на благо. В конце концов, разве не ты сам всё это придумал?

— Разве ты сам ничего не чувствуешь, Каинах?

— Чувствую. Восторг от предстоящей работы.

И древний фраок оставил Фарлайта. Придумывая этот план, тот просто не думал, что ему самому придётся стать одним из исполнителей.

Исполнителем бойни. Массовая смерть хороша только в воображении. Там она была актом искусства. Фарлайт пока что слишком хорошо помнил драку в кабинете судьи Норшала Змееносца, с той вонью и грязью, что её сопровождали. В той драке не было ни капли эстетики, которой Фарлайт наделял смерть.

А та всеобщая смерть, о которой говорил Ламаш… её он уж точно не видел бойней. Фарлайт представлял её как одновременное исчезновение. Будто во всём мире мгновенно погас свет, и наступили всеобщая тишина и благодать. Убийство же судей, которое он планировал, могло оказаться кровавым, но та грязь была оправданной, как следствие наказания виновных. Причём их было всего пятеро.

Какой-то его части и вправду было жаль всех этих людей внизу, когда он начинал рассматривать их не как единый организм под названием «толпа», а как большое количество отдельных личностей. Но он резво запинывал эту часть себя, как только она осмеливалась вынырнуть из подсознания в сознание, не давал себе признаться в собственной жалости. Это чувство было для него синонимом слабости, ничтожности. Видно, его и почувствовал Каинах…

У Фарлайта закружилась голова и он начал терять высоту. «Неужто я настолько расклеился?» — подумал он, но вдруг увидел, что Ламаш тоже снижается — неловко, неуклюже, хватая руками воздух.

Небо с оглушающим грохотом расколола огромная трещина. Фарлайт, полный благоговеющего ужаса, решил, что Тьма наконец смогла со всем покончить и без его участия, что она ставит точку в существовании плоти. Позвоночник пробило резкой болью. Фарлайт вытянулся, как струна, вскрикнул и всё-таки рухнул вниз; но низа уже не было, как и верха вместе со сторонами света, были только разваливающиеся стены бытия и крики, крики, крики.

Боль тянула Фарлайта и одновременно сжимала, все его конечности свело судорогой, а грудь сдавило. Он прощался с жизнью, но без той радости, которой мог когда-то ожидать; им завладевало только одно желание — скорей бы всё закончилось, а вокруг в вихре проносились странные картины. Вон его родственники, давно почившие, а вон вполне живой (пока живой?) Ламаш. Вон его школьные недруги, «Защитники чистой Тьмы» и почему-то Нинур. Мелькнула, кажется, Нефрона — она была на дне колодца длиной в тысячу миль, а сверху ей светила одинокая мерцалка. Фарлайт понял, что он и есть эта мерцалка, неужто он умер, и теперь светит всем с неба? Какая незавидная судьба, стать светильником для тех, кто топчет землю…

Фарлайт свалился людям на головы, накрывая их крыльями. Он попытался подняться, упираясь в человеческую массу, но та шевелилась, тоже намеренная восстановить равновесие, и Фарлайт упал снова. Он заметил, что купол над головой опять склеился воедино — из миллиона осколков.