Хорошие девочки плачут молча (СИ) - Иванова Инесса. Страница 12

Я лежала в больнице уже вторую неделю. Вторую неделю абсолютной боли. Вторую неделю я падаю в пропасть и никак не достигну дна. Наверное, это даже к лучшему, оставалась надежда, что ещё не всё потеряно.

Хотя что мне ещё терять? Тогда казалось, что хуже быть не может.

Клиника, в которой я лежала, была закрытого типа. Не войти и не выйти. Это не психиатрия, отделение гинекологии, но случайных пациентов или болтливого персонала здесь не встретишь.

Считалось, что так лучше для самих пациенток, потерявших нарождённое дитя, и для их высокопоставленных мужей или любовников.

Для семьи, которая не желает видеть горе женщин, потому что не разделяет его. Окружающим непонятны стенания о нарождённом, ведь его ещё не было. Так как можно плакать о том, кто не родился?

Для них и для того усталого, но делающего вид, что ему интересно, профессионала напротив, это просто набор клеток. Естественный отбор. Почему-то ему подобные считают, что от этого осознания нам, находящимся по ту сторону невидимого стекла, легче.

Но это они не видят. Не видят боли, которая долбит нас в спину и разрывает горло, заставляя подавлять крик и захлёбываться в беде, лишь бы не показывать её вовне.

Не прослыть неуравновешенной, истеричкой, неспособной больше на нормальную жизнь.

— Именно, Маргарита Владимировна, — кивнул психолог. Он казался воплощением спокойствия и оплотом того, мужского мира, где  женщина должна выполнять свою роль. И выполнять её хорошо.

Как солдат на поле боя. А если не может, то ей помогут. Бросят все силы, чтобы солдат смог достойно выполнить поставленную задачу, ну, а если всё равно неудача, то спишут.

За ненадобностью. И забудут. И солдат должен забыть, потому что впереди новая задача. Посвятить себя обществу, миру мужчин.

Эти мысли последнее время всё чаще посещали меня по ночам. Сна я почти лишилась. Таблетки были бесполезны, и я бросила их принимать.

Они притупляли боль, но я не хотела стать бездушной. Мне надо было оплакать потерю. Отпустить её. Наверное, я всё это заслужила. За ложь, обман, а может, это просто случайность.

Мне не сказали, кто был у меня. Я сама так решила, это ограждала от неуместных фантазий. Зачем представлять, на кого он или она могли быть похожи, никого больше не будет.

Ниточка, связывающая меня с Михаилом, оборвалась. Или уходила в черноту, за которой только неизвестность. Но и она была лучше немого отчаяния, стучащего в виски.

Единственное, что утешало, так это то, что я не сказала ему о своей беременности. Он бы принялся меня жалеть, а мне этого не надо. Совсем. Жалость от того, от кого ждёшь любви, унизительна вдвойне.

«Ничего, --  думала я, -- всё образуется». Да, я виновата, наверное, всё-таки виновата в гибели ребёнка, пусть косвенно, но это так. Надо было лечь на сохранение, настоять на госпитализации, придумать что-нибудь. Всё равно что! Лучше чувствовать, доверять снам, поссориться со всем миром…

«Это ничего бы не изменило», — упрямо твердил разум. Да, мне было не суждено выносить и родить этого ребёнка. Я хваталась, как за соломинку, за мысль о том, что всё это к лучшему. Возможно, она была больна или что-то подобное. Дальше думать было невыносимо.

Я подходила к этой черте и останавливалась. Лучше не знать альтернативный вариант. Лучше не думать о том, что я потеряла здорового ребёнка из-за проблем с собственным здоровьем и скорее прожить эту боль, изжить её, чтобы двигаться дальше и мечтать.

Когда Михаил вернётся, я расскажу ему о нашей потере, но не сразу. Только когда смогу родить ему ребёнка. Тогда будет не страшно. И уже не больно.

Мысль «а если не сможешь» я усиленно гнала от себя, тем более все вокруг говорили: «Это не конец, просто неудача. У всех бывает неудачи».

Отец воспринял моё положение гораздо более мягче, чем я ожидала. Нет, он не заключил меня в объятия, не стал говорить, что простил и прочую слезливую чушь. И даже отвечают на вопрос «кто отец?» не пришлось. Он сам догадался.

Сказал, что я дура, и что даже рад, что всё так получилось. Мол, это знак свыше, прислушайся.

— Ты же не веришь в знаки? — усмехнулась я, отвернувшись к окну.

— Я никому не верил, кроме тебя. А теперь вообще никому.

Так состоялся наш первый разговор, а потом, как ни странно, отец смягчился. Не сразу, а ближе к выписке. Вначале мне каждый день приносили свежие фрукты.

Непременно персики. Я их обожала. Тонкая полупрозрачная кожица и сладкая сочная мякоть.

Потом книгу Хемингуэй «Праздник, который всегда с тобой». Так я и проводила дни в постели, поедая персики и перечитывая любимые моменты.

Например, вот этот: «Когда что-то кончается в жизни, будь то плохое или хорошее, остаётся пустота. Но пустота, оставшаяся после плохого, заполняется сама собой. Пустоту же после хорошего можно заполнить, только отыскав что-то лучшее...»

И я не могла отыскать ничего хорошего, как не старалась, всё было не то. Возможно, мне будет легче после выписки. Когда приедет Михаил, я окунусь в любовь, дарующую силы, и плевать на весь мир! Если он приедет ко мне…

Так думала я и считала дни, зачёркивая их в карманном календаре, обязательным было перечеркнуть число крестом, как бы говоря: это день умер, он был пустым, он был напрасным.

И я стала на шаг ближе к моменту нашей встречи. И дальше от ужасающей чёрной пустоты, которая норовила поселиться внутри и пожрать всю радость.

Я жила мыслями, что когда-то смогу смотреть на нынешнюю потерю, как на печальную неизбежность. Веху в становлении нового, более светлого и лучшего, как на поворот, пусть и мучительный, но к счастью.

Безоговорочному счастью.

И вот когда я уже почти смирилась, почти приняла свою боль и поверила в случайную ошибку, меня вызвали в кабинет врача.

Это была заведующая отделением, немолодая, но бодрая и вечно улыбающаяся женщина. Её улыбка как бы обнимала и говорила: «У тебя всё ещё впереди».

Я сидела, сжав колени и смотрела на её письменный стол. Там был идеальный порядок, которого никогда не бывает в жизни. И маятник, качающийся из стороны в сторону.

— Маргарита Владимировна, мне надо вам кое-что сказать.

Хорошее начало, не сулящее ничего доброго.

—  Конечно, это неокончательное заключение, но, судя по проведённому обследованию, у вас очень тонкий эндометрий и яичники почти истощены. Трубы слабо проходимы. Словом, чтобы не юлить вокруг да около, могу сказать…

—Говорите как есть!

Я запуталась в вязи слов, окутывающих меня, как паутина несчастную муху. Или бабочку.

— Я должна вас предупредить. Чтобы вы не верили шарлатанам и не соглашались калечить себя ради сомнительных методов.  Детей у вас, скорее всего, больше не будет.

Глава 8

Михаил

— Ты не слышал о Маргарите Старицкой? Не могу до неё дозвониться.

С этой фразы я начинал телефонный разговор с каждым из знакомых, кто мог бы мне помочь. Но никто не помог. Никто не знал, почему да как так получилось, что она уехала из столицы.

— Вроде бы куда-то в провинцию, — сказал один из приятелей в МИДе. — Там какая-то тёмная история, поговаривали, она лежала в клинике для лечения неврозов. Но точно никто тебе не скажет. Да и не хочется лишний раз копаться в грязном белье этой семьи. Её отец на все вопросы о дочери отвечает кратко. Уехала попытать счастья в другом месте.

— А тебе что за надобность? — добавляли некоторые в конце и смотрели с прищуром, словно хотели получить подтверждение сальным догадкам. Я всегда пожимал плечами и объяснял свой интерес личностью патрона.

Мол, я не совсем посторонний, а Старицкий на все расспросы болезненно морщится и молчит. Я не мог подставить Марго под удар грязных сплетен, она была для меня чистой и неприкосновенной. Как королева.

Старицкий и вовсе избегал упоминаний о дочери. Виделись мы редко. Тому виной была отчуждённость моего бывшего патрона, которую я списывал на то, что он каким-то образом узнал о нашем с Марго романе. И приложил все силы для того, чтобы отдалить дочь от меня.