TRANSHUMANISM INC. (Трансгуманизм Inc.) (Трансгуманизм) - Пелевин Виктор Олегович. Страница 7

Маня видела рисунки первых трех таеров. Это напоминало курорты, куда иногда ездили отдыхать они с мамой, только, например, с желтым или зеленым небом, розовым или фиолетовым морем. В небесах этих пространств летали дивные птицы, ночь освещали изысканные кометы и туманности, на пляжах росли карликовые пальмы с фантастическими фруктами-пирожными, а сквозь ночное море просвечивали флюоресцирующие подводные сады…

Все это, конечно, давало представление – но не столько о баночных вселенных, сколько о воображении художника. Из романтизма Маня соглашалась считать эти рисунки правдой и честно пыталась представить, как папа попивает на оранжевом берегу замысловатый коктейль и заедает его крохотным шоколадным ананасом, пока компьютер впрыскивает ему в мозг соответствующую моменту счастливую химию.

Чем старше становилась Маня, тем сильнее она боготворила папу. К восемнадцати она считала его сверхъестественным существом.

Он, в общем, и был таким во всех практических смыслах. Он знал про Маню все и мог видеть ее через комнатного клопа когда хотел. Другое дело, что он вряд ли сильно этого хотел. Но иногда он вспоминал про дочку и звонил.

Папа спрашивал об учебе, о мальчиках и девочках, о юной дерзновенной мечте поколения фрумеров. Маня отвечала – не слишком подробно, но и не скрытничала. При желании папа мог выяснить все сам. Маню же интересовало, каково это – жить в банке.

У нее в черепе был социальный имплант, защищавший ее от ложной информации. А у папы никаких имплантов внутри не было. Совсем наоборот, его мозг был окружен большим электронным эксплантом, способным превратить любую ложную информацию в стопроцентную правду.

В баночном мире существовало десять таеров, различающихся качеством и длительностью симуляций. Второй был в самом начале. Главный сердобол и руководитель Доброго Государства – бро кукуратор – жил на восьмом. Шептались, будто есть секретные таеры для сверхбогатых хозяев планеты, но про них знали только другие банкиры. В общем, тайна.

Маня не строила иллюзий, что окажется когда-нибудь рядом с папой. Она знала, зачем она ему. И зачем ему мама.

Дело было не в любви. Папа мог делать это с любой женщиной, мужчиной или небинарием, которого только можно вообразить, а мама была уже не особо молода.

Дело было в законах. Банкиру с живой семьей и натуральными детьми полагалась серьезная скидка в налогах – и скидка эта, как по-взрослому прикидывала Маня, не просто покрывала затраты на семью включая оплату усадьбы и лицея, а еще и оставляла папе приличную дельту. Иначе папа не парился бы.

Чтобы подобные браки не заключались фиктивно, банкиры должны были регулярно доказывать семейный статус делом. За этим следила баночная налоговая служба, с удовольствием вникая во все влажные нюансы. Налоговой баночники побаивались – это был самый зубастый филиал «TRANSHUMANISM INC.»

Когда папа звонил – обычно раз в две недели – это тоже было связано с налоговой. Но Маня не обижала папу таким предположением в разговоре. Вместо этого она заранее готовила для него вопрос про банкирскую жизнь. Иногда папа отвечал. Иногда нет. Иногда просто смеялся.

В этот раз Маня тоже заготовила вопрос заранее, и он был совсем простым. Когда папа расспросил ее про учебу и подружек, Маня сказала:

– Папа, послушай, вот есть одна вещь про вас, банкиров, которую я не понимаю.

– И что это, милочка?

– Вы ведь заправляете всем на планете. Вам принадлежит все, гомики вас слушают, – так почему вы боитесь этой налоговой?

Папа засмеялся щедрым серебристым смехом.

– Милочка, мы эту налоговую боимся… Ну, скажем лучше, уважаем – именно потому, что она тоже принадлежит нам. Почти все деньги в мире наши, правда. Но мы собираем с себя налоги, а вы за них работаете. Вы поддерживаете в хранилище температуру, влажность и так далее. А самое главное, вы строите… Вернее, обслуживаете машины и сети, создающие наш мир. Вещи, которые мы видим. Миры, где мы существуем. Все это приходит к нам по проводам. Мозг в банке сам не подключит к ней провод, нужны живые пальцы. Ваши пальцы. Мы за них платим…

– А зачем банкирам живые жены? Зачем настоящие дети?

– Как раз для того, милая, чтобы два мира были прочно связаны. Чтобы у нас были крепкие надежные корни среди людей… Подумай, что случится, если все деньги будут только у банкиров? Найдутся умники, которые захотят их отменить. Или отнять. И как мы будем отбиваться из банок? А попробуй отними денежку у мамы… Понимаешь?

– Да-а…

Папа умел объяснять доступно. Денежку у мамы трудно было даже выпросить. А уж отнять…

Лишних денег в семье не было.

Папина помощь уходила на лицей и содержание московской усадьбы, которую невозможно было ни нормально продать, ни толком отремонтировать – сплошное, как говорила мама, гниение бревен.

С улицы все выглядело пристойно, особенно если просто проехать на лошади мимо – или слезть с притормозившей на минуту лицейской телеги. Зеленый дощатый забор был ровным, гипсовый лев у крыльца катил белый шар лапой в вечность совсем как в лучших домах (ну, почти – на второго льва при постройке не хватило средств), фальшивые полуколонны на фасаде сияли свежей побелкой.

Но стоило приглядеться, и заметны становились следы захудалости (это выражение Маня услышала на Истории Искусств), куда более унизительной, чем простая мелкобуржуазная бедность.

Гипсовая тумба подо львом была желтой от собачьих отметин. В дождь сразу за крыльцом начиналась слякоть – и Маня даже снимала иногда дорогую обувь, чтобы допрыгать от телеги до ступенек, а если дождь был сильным, так и подворачивала сарафан. Штукатурка на фасаде в нескольких местах отмокла и отвалилась. И, хоть дранка была кое-как замазана краской и известью, дыры казались Мане кричащими о семейной бедности ртами, на которые оглядываются прохожие… Как говорили на Истории Искусств, самое неловкое в дворянской захудалости – ее претенциозность.

Собственно, и дворянами семью можно было назвать только с натяжкой: минимальное число холопов, за которое их производитель, «Иван-да-Марья Лимитед», выписывал надлежащую грамоту, набиралось, только если сложить усадебных служек с сибирскими теткиными хелперами. Но баночный статус папы снимал все двусмысленности. Близость больших денег как бы озаряла семейное неустройство романтическим сиянием, превращая его в артистичную неряшливость.

Но все равно Маня старалась не водить внутрь усадьбы богатых лицейских подруг. Подобающая дворянской семье роспись по штукатурке была только в гостиной, выходящей окнами на улицу, в ее комнате да в маминой спальне. И то рисунки были не оригинальные – копии всем известной канонической классики.

Электричество тоже было только в передней части дома. В остальных комнатах стены были из крашеных бревен, гостевой нужник был холодным, а усадебные службы (сарай и совмещенная с конюшней холопская, где жила пожилая лошадка и два холопа-битюга) освещались дешевым керосином. Маня оправдывала это перед подругами тем, что у керосиновых ламп, как ни парадоксально, карбоновый отпечаток меньше, чем у электрических. Подруги понимающе улыбались.

Садик внутри усадьбы был милым и уютным, с парой плодоносящих яблонь – но гостей сюда водить не стоило, потому что долетала вонь от холопов и лошади, и тут же хранились дрова. Сама Маня давно научилась этого не замечать.

В общем, жили как до карбона. А может, и вообще как в христианском Константинополе – если не считать, конечно, технологических микровкраплений.

Маня давно подозревала, что мама за ней подглядывает: она всегда знала, чем дочка занимается у себя в комнате. Вероятнее всего, мама подсадила на стену клопа – так делали многие родители. Но найти его среди завитков краски было трудно.

Всю стену в Маниной комнате занимала обычная в дворянском доме сцена зверств сердобольской революции – написанная по сырой штукатурке фреска «Убийство фрейлины Бондарчук». Художник работал торопливо, пока не высохла стена, и картина получилась похожей на рисунок из древнего комикса. Поверхность краски была неровной – просто так найти на ней клопа-хамелеона, конечно, не вышло бы.