И все они – создания природы - Хэрриот Джеймс. Страница 31

– На что?

Я «чистил» корову, то есть удалял послед, и моя рука была погружена в глубины матки. Повернув голову, я увидел, что он указывает на пол между ногами моей пациентки из вымени на бетон лились четыре белые струйки.

Фермер ухмыльнулся.

– Странное дело, а?

– Да нет, – ответил я. Просто рефлекторная реакция на движения моей руки. Раздражение передается в мозг к железе, которая управляет выделением молока. Когда я чищу коров, они часто вот так сбрасывают молоко.

– Это надо же! – фермер рассмеялся. Так вы бы поторопились, а не то придется вам скостить со счета цену пинты-другой парного молока.

Было это в 1947 году, в очень снежную зиму. Никогда ни раньше, ни позже я не видывал таких сугробов, и любопытно, что зима, собственно, очень запоздала. В ноябре не выпало ни снежинки, и рождество мы праздновали зеленое. Но затем температура начала постепенно понижаться. Весь январь дул северо-восточный ветер прямо из Арктики. Обычно уже через несколько дней он приносил снег, и становилось теплее. Но не в 1947 году.

Каждый день мы говорили, что холоднее уже стать не может, – и ошибались. Но вот в последнюю январскую неделю в ветре начали кружиться редкие снежинки – такие мелкие, что их трудно было разглядеть, однако они оказались лишь предвестниками. С наступлением февраля повалил густой снег, пухлые хлопья сыпались и сыпались на землю, казалось, этому не будет конца.

Снег шел неделю за неделей, то повисая над землей чуть колышущейся завесой, беспощадно погребавшей в сугробах знакомые ориентиры, то закручиваясь в яростных вихрях бурана. А мороз превращал спрессованный снег на дорогах в каток, и моя машина ползла по нему со скоростью пятнадцати миль в час.

Длинный сад Скелдейл-Хауса укрылся толстым белым одеялом, и вдоль ограды там был прорыт единственный туннель – каждый день я с грехом пополам пробирался по нему во двор к машине.

Двор тоже приходилось расчищать каждый день, а открыть тяжелые створки ворот удавалось только ценой нечеловеческих усилий. В один прекрасный день я оставил их открытыми и вечером обнаружил, что створки накрепко вмерзли в оледеневший снег. Я только рукой махнул, и они так и простояли открытыми до весны.

По вызовам мы теперь больше ходили пешком, потому что проселки почти повсюду превратились в сплошные сугробы между замаскированными стенками. До многих ферм выше в холмах мы вообще добраться не могли – обстоятельство довольно грустное, так как отсутствие ветеринарной помощи, возможно, приводило к напрасной гибели многих заболевших животных. Примерно в середине марта, когда продовольствие на эти дальние фермы доставляли вертолеты, мне позвонил Берт Кили, один из тех, кто находился вне пределов досягаемости. Вересковая пустошь в высоких холмах, где он жил, и летом-то была унылым и пустынным местом, но уж теперь!..

Я удивился, услышав его голос.

– Берт? А я думал, что ваши телефонные провода давно сорвало!

– Да нет, покуда целы, бог их знает, почему. – Как всегда, молодой фермер говорил бодро. У него на верхних склонах паслось небольшое стадо, и он, подобно многим и многим, кое-как добывал пропитание из скудной земли.

– Но у меня беда, – продолжал он. – Полли только что опоросилась, а молоко не идет.

– Грустно слышать, – сказал я (Полли была единственной свиноматкой на его ферме).

– Да уж, скверно. Конечно, и поросят потерять жалко – их двенадцать, один другого лучше, – но вот Тесс как?

– Да… да… – Я тоже подумал о Тесс, восьмилетней дочке Берта, обожавшей поросят. Собственно, это она упросила Берта купить ей в подарок на день рождения свинью, чтобы у нее были собственные поросята. Мне вспомнилась сияющая мордочка Тесс, когда она повела меня посмотреть, что ей подарил папа.

– Это Полли-Свинка, – объявила она, гордо показывая на свинью в загоне, которая рылась пятачком в соломенной подстилке. – Она совсем моя. Мне ее папа подарил.

Я наклонился над загородкой.

– Да, я слышал. Ну, тебе повезло. Свинья отличная.

– Самая лучшая на свете! – девочка радостно улыбнулась. – Я каждый день ее кормлю, и она позволяет мне себя гладить. Она такая милая.

– Согласен. Вид у нее очень милый.

– Ага! И знаете, что? – Тесс даже нахмурилась и заговорщицки понизила голос. – У нее в марте будут маленькие.

– Подумать только! – воскликнул я. – Неужели? Ну, значит, тебе придется ухаживать за десятком розовых поросят. Вот такусеньких. – И я показал на свою ладонь.

От восторга Тесс даже онемела, расплылась в блаженной улыбке, уцепилась за край перегородки и начала прыгать.

Эта картина и возникла у меня перед глазами, пока я слушал Берта Кили.

– А нет ли у нее мастита, Берт? Вымя покраснело и распухло? Она плохо ест?

– Да нет ест за четверых, а вымя выглядит нормально.

– Ну, так это просто типичный случай агалактии. Инъекция питуитрина сразу все наладит. Но вот только, как ее сделать? До вас ведь уже несколько недель невозможно добраться.

Заставить йоркширского фермера признать, что погода отрезала его ферму от всего мира, дело нелегкое, но обстоятельства были против Берта, и ему пришлось согласиться.

– Оно так. Я свою дорогу расчищаю да расчищаю, а ее снова заваливает. Ну и расчистил бы, так толку чуть – шоссе на две мили все под сугробами.

Я задумался.

– А коровьим молоком вы поросят подкормить не пробовали? Яйцо, разболтанное в кварте молока, куда добавлена чайная ложка глюкозы, вполне заменит им материнское молоко. А глюкоза у вас должна быть. Помните, вы ее давали телятам с поносом?

– Пробовал уже, – ответил Берт. – Налил в форму из-под пудинга и совал их туда рылом. Но не пьют, стервецы. Вот пососали бы мамку да разок напились досыта, так и это пойло им бы по вкусу пришлось. Поняли бы, что к чему.

Он был абсолютно прав. Роль первых глотков материнского молока невозможно переоценить. Без них у поросят быстро втянутся животишки, и они один за другим передохнут.

– Похоже, всем им конец, – буркнул Берт. – Что я Тесс скажу? Она же все глаза выплачет.

Я постучал пальцами по трубке. Мне пришла в голову одна мысль.

– Может быть, вот что, – медленно произнес я. – До вершины Деннор-Банка я могу добраться на машине, шоссе там расчищено. А оттуда до вашей фермы дорога ровная, так я на лыжах добегу.

– На лыжах?

– Да, я теперь часто на них бегаю. Правда, поближе, чем на вашу ферму. И не знаю, сумею ли. Но попробую.

– Черт! Буду вам очень благодарен, мистер Хэрриот. Я все о дочке думаю.

– И я тоже, Берт. Ну, попытаюсь. Сейчас и поеду.

На вершине Деннор-Банка я прижал машину, как мог ближе, к белой стене, обтесанной снегоочистителями, вылез и надел лыжи. Должен покаяться, я уже воображал себя бывалым лыжником. У всякой медали есть оборотная сторона, и надолго легший снеговой покров надежно окутал немало удобных пологих склонов. С десятком других энтузиастов я при каждом удобном случае отправлялся кататься с них и, летя вниз в морозном воздухе, испытывал редкое удовольствие. Я даже купил руководство и считал, что приобрел немалую сноровку.

С собой мне не надо было ничего брать, кроме флакона с питуитрином и шприца. Их я сунул в карман.

Обычно оттуда на ферму Кили мили две я ехал по совершенно прямому проселку, затем сворачивал вправо на дорогу, которая вела в деревушку Брандерли, расположенную у вершины холма. Ферма Берта находилась в уединенном месте примерно на полпути туда.

Однако нынче у меня возникло ощущение, будто я очутился тут впервые, а вовсе не в сотый раз. Каменные стенки совсем ушли под снег и вместо полей и дорог, куда ни кинь взгляд, простиралась сплошная белая скатерть, над которой кое-где торчали верхушки телеграфных столбов. Даже жутко становилось.

Без лыж, я, конечно, с головой провалился бы в первый же сугроб. И меня кольнуло беспокойство. Но ведь я обещал! К тому же можно пойти напрямик, срезая угол. Так сказать, по гипотенузе. Ведь ферма должна лежать вон там, в лощине, у темного горизонта.