Коммуналка: Добрые соседи (СИ) - Лесина Екатерина. Страница 26
Эта мысль успокоила.
— Вот что, — сказала Калерия, возвращая справочник с закладкой, хотя имелось подловатое желание изъять и то, и другое. Справочник по-за явной его вредности для трудящегося класса, который по ночам не спит, а ритуалы сомнительного свойства устраивает, изводя при том популяции полыни в округе, а закладку так, для души. — О том, что произошло, прошу вас не распространяться.
— Так я ж…
— Совсем не распространяться. Жене и той не рассказывайте. Понятно?
Мишанька кивнул и пожаловался:
— Она меня и слушать не станет.
— Это сейчас не станет, — Калерия книгу положила. — А потом, может, очень даже станет. Только сделайте, как мы с вами договаривались. Место…
…нет, место она сама найдет, а там и осмотрится, и придумает, как это дело в докладе отразить, чтобы оно правильно выглядело.
Мишанька вздохнул.
— Не смогу я, — пожаловался он. И плечи его опустились, и голова поникла, и лысинка заблестела.
— Сможете, — Калерия положила руку на плечо. — Ради жены. Ради семьи. Поверьте, ваша покойная теща вас бы одобрила…
— Думаете?
— Знаю.
И ее уверенность передалась Осляпкину.
— И… прямо сейчас, да? — в глазах его появилась решимость.
Он отряхнул стружку.
Пошевелил руками.
Огляделся, пытаясь понять, что из окружающего его инструмента подойдет для затеи…
Гражданка Осляпкина меж тем с бельем разобралась, и ныне на зябком осеннем ветерке слабо колыхались, что панталоны, что цветастые ночные рубашки. Шевелились простыночки. И лишь рейтузы с начесом норовили сползти с веревки.
Сама же Осляпкина сменила домашний халат на платье ярко-бирюзового колера, украшенное несколькими рядами оборок. На массивной груди поблескивали пуговки. Высветленные волосы она завила и уложила хитрою рогулькой, из-за которой голова ее приобрела вид несуразно большой.
— И куда это ты собралась? — со вздохом поинтересовался Мишанька.
— А тебе какое дело?! — с вызовом ответила Осляпкина, упирая руки в боки. — Командовать вздумал?
Мишанька подошел к забору и, примерившись, ухватился за штакетину.
— Гулять, стало быть? Ишь, губы намалевала!
Голос его чуть дрогнул, но, кажется, супруга этого не заметила. Лишь хлопнули тяжелые ресницы, рассыпая черную пыльцу туши.
— Муж некормленый, а она гулять!
От голоса этого, оказавшегося неожиданно густым, колыхнулись макушки деревьев, а вороны поднялись выше, но совсем улетать не стали, застыли, раззявив клювы, дивясь этаким вдруг переменам.
— Люди добрые… — нерешительно начала Осляпкина. — Спасите…
— Я тебе покажу, гулять! — штакетина в Мишанькиных руках описала полукруг и замерла у ног Осляпкиной. Та часто заморгала, не способная поверить этакому своему счастью. — От мужа живого и гулять!
— Ой, мамочки…
— И мамочка твоя…
Калерия тихонько отступила, оказавшись возле забора.
— Гоняет? — деловито поинтересовалась соседка, которая все ж спину распрямила, пусть и держась за нее обеими руками. — Ишь ты… хорошо гоняет…
— Спасите! — донесся радостный крик. — Спасите, помогите… убивают!
— Стало быть, все-таки любит…
Вывод был странным, но спорить Калерия не стала.
Глава 14
Глава 14
В театр Эвелина все-таки пошла. Как не пойти, если только и ждут, когда же она, Эвелина, оступится, когда же ошибется, давши повод влепить выговор.
Не дождутся.
Брови?
Что брови… нарисовать недолго. И прятать их, рисованных, не стоит. Напротив. Если что она и поняла, так это одну простую вещь: прятать что-либо от коллег бессмысленно. А потому волосы она зачесала гладко, собрав в обыкновенную гульку, которую украсила доставшеюся от бабушки заколкой. Заколка была хитрой, позолоченной и с зачарованными бубенчиками.
За нее Эвелине предлагали пятьдесят рублей.
И очень недовольны отказом остались.
Пускай.
Подумалось, что стоило бы такси вызвать, но… денег почти не осталось. Заплатили за прошлый месяц скудно, премии выровняв, мол, всем по справедливости. И главное, никто-то и слова не сказал против этой справедливости и того, что отчего-то Савельевой, которая новому худруку отказывать не стала, а проявила должное понимание, эта справедливость не коснулась.
Шубу Эвелина тоже бабкину взяла, пускай не соболью, похуже, из темной гладкой норки, для которой определенно было еще не время — осень только-только началась — но уж слишком ей хотелось досадить им. Всем тем, кто сам ни на что не способен, кроме как за спиною шипеть.
Вот так, в шубе и с бубенчиками в волосах.
С перстнями, про которые бабушка ворчала, что вовсе они даже поддельные, копеешные, с обидою своей и поехала в трамвае.
На нее косились.
Кто с восхищением, кто с завистью, но больше с недоумением.
Зря она, наверное. В трамвае пришло понимание, что нужно было бы иначе одеться, поскромнее. Что, может, многие беды Эвелины не от других происходят, а от ее характера поганого. Но не поедешь же переодеваться?
Поздно.
И оставалось лишь голову держать высоко.
— А, явилась, — Прокофьевна, служившая при театре едва ли не с царских времен, к появлению Эвелины отнеслась без должного пиетета. Впрочем, пиетета она не испытывала даже перед директором театра, не говоря уже о людях прочих. С другой стороны, при всем том была она женщиною не злой, без подлости, но даже напротив, местами весьма жалостливой. — Искали тебя.
— Кто?
Эвелина покосилась на часы.
Нет, не опоздала.
Даже на грим время останется, хотя сегодня по плану репетиция на черную, без грима.
— Так… сам, — стальные спицы в руках Прокофьевны качнулись, потревожив клубок шерстяных ниток. — Трижды прибегал. Наскипидаренный…
Клубок был сунут в стеклянную банку, откуда сбежать и не пытался. Нить от него тянулась к носку, который Прокофьевна вязала столько, сколько Эвелина себя помнила.
Вот же…
Новость не обещала ничего хорошего.
— Шубу вот повешу…
— Сюда давай, — Прокофьевна ткнула пальцем на тумбу, заменявшую ей стойку. — А то еще попортят… эх, девка, девка, когда ж в твоей голове ума-то прибудет?
Вопрос был исключительно риторическим.
— Нечего гусей голым задом дразнить.
— Спасибо, — тихо произнесла Эвелина, скидывая шубу, которая тотчас исчезла в тумбе. А ведь гляделась тумба не такой и большой. Прокофьевна лишь рукой махнула, мол, что с тебя, болезной, взять-то.
Но неожиданно этот разговор успокоил.
И сил придал.
Выгонят?
Пускай.
Эвелина найдет себе занятие… пусть она ничего-то не умеет, кроме пения, но… она не станет унижаться. Бабушка никогда, и она тоже… и…
— Ах, дорогая моя, — голос Макарского был сладок, что патока. И поневоле Эвелина насторожилась. — А я уж заждался, право слово… но красивой женщине можно… красивую женщину не грех и обождать.
Рассеянный взгляд его застыл на лице Эвелины и почудилось в этом самом взгляде предупреждение.
— Мне кажется, я не опоздала, — Эвелине удалось улыбнуться вот так, легко, будто ничего-то не происходит, не происходило и никогда-то не произойдет.
Да и вовсе, право слово, какие могут быть потрясения в волшебном мире театра?
И при посторонних.
— Отнюдь, Эвелиночка, отнюдь. Вы как всегда пунктуальны… просто удивительное качества… наша Эвелина преисполнена… просто переполнена талантами.
Он мерзковатенько хихикнул. И Эвелина поняла, что, вероятнее всего, искать новую работу придется куда раньше, нежели она предполагала. Столь отвратительно угодлив Макарский делался лишь, имея дело с людьми, коих он полагал не просто стоящими выше, но и опасными, способными навредить или же, напротив, поспособствовать его, Макарского, карьере.
И стало быть, не простит отказа.
А отказать придется.
Эвелина оперлась на руку и шагнула в кабинет, из которого пахло сигаретами и коньяком.
— Знакомьтесь, Матвей Илларионович, эта наша звезда… наш талант… — Макарский закатил глаза, правда, было не понятно, кем именно он восхищается, Эвелиною ли или же этим самым Матвеем Илларионовичем, расположившемся в кабинете Макарского так, будто бы полагал этот кабинет своею собственностью.